Вишенки в огне

А Емеля привёл Агашу в домик священника, дверь не стал закрывать, усадил за стол, взял в руки лежавший на скамейке платок, отошёл в дальний угол, принялся размахивать им над головой.

– Дьявол! Дух дьявола! Фу-у – у, воняет дьяволом! Изы-ы-ыди, сатана! Уходи, нечистая сила!

Женщина сжалась вся, втянула голову в плечи, замерла, поражённая.

– Емеля за водой пойдёт, воняет. Чистить надо.

– А – а, я поняла! – Агаша подскочила со скамейки, обняла, прижалась к старику на мгновение, снова отпрянула. – Я поняла, поняла, Емелюшка! Чтобы и духу не было, так?

– Воня-а – е-ет, воня-а-е-ет, – повторял Емеля, размахивая платком. – Изыди, изыди, нечистый дух, – а сам уже взял ведро, направился на улицу, к колодцу. – Изы-ыди, сатана, нечистая сила, – твердил всю дорогу старик.

Сначала управилась по хозяйству, потом взялась за уборку.

Постель вывесила во дворе на верёвке проветриваться, скоблила голиком пол во всех комнатах, в сенцах, даже ганки вычистила до желта. Всё это время Емеля находился рядом, потирал руки, неуклюже пританцовывая.

– Уходит, уходит, слава Богу, уходит.

Потом резко выбежал во двор, вернулся с пучком полыни, стал растирать её в руках, рассыпать по избе, с удовольствием шмыгая носом, то и дело с силой втягивая воздух, принюхиваясь.

А когда хозяйка скомкала новое платье, в котором встречалась с комендантом, бросила в огонь печи, следом полетел туда же красивый платок, который недавно подарил Вернер, старик встал на колени перед иконой, принялся молиться, бессвязно что-то бормоча. Только после этого сел за стол, взял приготовленный ему завтрак, приступил завтракать.

Агаша поняла, что прощена Емелей. Но не всё так просто, чтобы вот так легко прервался, закончился её роман с немецким офицером, оккупантом, убийцей. Помолилась, вычистила избу – и всё, всеми прощена? Ой ли? Но как его выбросить из сердца? Ведь она сама была уверена, твёрдо уверена, что искренне любит Карлушу. Да и сейчас ещё не всё понятно в груди женщины. Сердце, душа её на распутье мечутся, мечутся, не могут понять, по какой дороге идти, к кому голову склонить. Испугалась пророчеств юродивого, и всё вернулось на круги своя? Осталось разобраться самой в себе, разобраться так, чтобы не казнить себя больше, не причинить боль родному, законному мужу. Но и офицера-то, Карлушу она любит, чего себя обманывать. Как вырвать его из сердца? По – живому? С кровью? Петя? Петя? Вроде как Богом данный законный супруг, в церкви повенчаны. Бросить Петю? Но Карлуша не делал никаких предложений. Поматросит и бросит? Непохоже. Клялся в любви и не единожды. Что дальше? Значит, любовь без будущего? А такое возможно? Впрочем, говорил, что его покойный отец был бы в восторге от такой невестки, а мама в Берлине будет очень рада выбору сына. Что это, если не предложение? О-о-ох! Голова кругом. Может, бросить всё да бежать, как тётя Глаша, в омут? Нет уж! Это не по ней, Агаше! Она сможет устоять, сможет вырвать из сердца Карлушу. Ведь жила же она эти долгие двадцать лет без него, и ещё жить будет. Проживё-о-о – от! Да, будет трудно, страшно трудно, но она сдюжит. Что ж, она так слаба, что бы с собой не справиться? Нет, конечно. Она сильная! Очень сильная!

– Открой, Агафьюшка, открой, радость моя, – нежный голос Карлуши ворковал за дверью, звал к себе.

Хотела не отзываться, затаиться, промолчать. Даже предложила Емеле ночевать у себя в доме. Но тот воспротивился.

– У Емели дом есть, своя избушка. Мамка там приходит по ночам. Придёт, а её Емели нет! Нехорошо это, нехорошо.

Тогда, было, к Емеле в избу хотела, там спрятаться. Или к родителям в Вишенки? Но как от себя спрячешься, куда? Если рвать, то рвать надо по живому: ра-а – аз – и всё!

Как не своими ногами подходила к двери. Одна половина женщины готова была бежать, лететь навстречу к любимому, а другая заплетала ноги, не давала первой побежать, разогнаться, взлететь.

– Не ходите больше, – произнесла деревянным языком. – Не ходите, – и сама разрыдалась, села у двери, до боли зажала рот ладонью.

– Что, что случилось, любимая? – голос за дверью терзал душу, лез в неё, ворочался там, рвал, причинял ужасную боль. – Я взломаю дверь! Слышишь, Агафьюшка? Взломаю! Дам команду, и солдаты разнесут её в два счёта!

– Не-е-ет! – ещё хватило сил ответить, удержать Карлушу от необдуманного шага. – Если только попытаетесь, я покончу с собой. Или вас убью.

– Что ж так трагично, любимая Агафьюшка? – она слышала его голос, понимала, что говорит он искренне, страдает от любви к ней, но не может помочь ему, себе.

Вернер не поверил, подналёг на дверь, и в ту же секунду в нос ударило резким запахом керосина: это Агаша расплескала вокруг себя керосин, что стоял в сенях для лампы, затрясла коробком спичек.

– Не смейте! Слышите?! Не смейте! Ещё один раз, и всё! Я сожгу себя!

– О-о – о! Неужели? Как же так, Агафьюшка? Как это понимать?

– Грех, тяжкий грех, – шептала про себя, а хотелось кричать, орать во всё горло, на весь белый свет.