Вишера

– Эту сумму мы вручим вам наличными.

– Но и к вам, товарищ Балашов, – источая любезность сказал импресарио, – есть другая просьба.

– Я слушаю вас.

– Насчет ужина.

– Не беспокойтесь, ужин будет, только без спиртного, конечно…

– Без спиртного и ужин не в ужин. Даже наши дамы, поверьте…

– Я верю, – сказал Балашов. – Но не имеем, войдите в наше положение.

– Охотно вхожу, охотно, – сказал импресарио.

– За счет ужина обговорим насчет подарков.

– Какие подарки?

– Ну, то, что лагерю под силу. Что-нибудь из продуктов. По банке мясной устроим. И картошки насыплем…

– Отлично, отлично, – сказал импресарио. – Но всё же хотелось бы что-нибудь, как бы поточнее выразиться, ну не портсигары там, не бриллианты, не кулоны, но всё же какие-нибудь вещественные воплощения наших невещественных отношений.

– Вещественного ничего не можем.

– Ну, всё же…

– Лагерные ботинки, что ли? Иль бушлаты соловецкого пошива?

– Ботинки было бы очень хорошо, – тихо сказал импресарио.

– Хорошо, восемь пар я вам дам. Но ведь там женских нет.

– А разве в лагере у вас женщин нет?

– Есть. Но они ходят в мужской обуви.

– Тогда и нам мужскую.

– Хорошо, – сказал Балашов.

– Я всё подскажу вам, – зашептал импресарио, – дайте нам по паре белья.

– Да ведь у нас казенное, бязевое. С печатями.

– Мы вырежем печати.

Балашов сдался.

– Итак, мы обговорили девять пар белья, девять пар сапог…

– У нас нет в лагере никаких сапог.

Опера была не так плоха, как я ожидал после этой беседы.

Правда, у русалки не хватало одного глаза, а вставной был другого цвета, но говорят, что и у Александра Македонского были разные глаза.

Русалка была женой импресарио.

Вот тогда-то я и послушал каждую оперу. Рядом со мной сидел Павел Кузнецов, наш техник, мой земляк, театрал, завсегдатай Большого театра, и валился от смеха.

Но публика в зале, арестантская публика, захвачена была этим парадом оперного искусства, хотя все оперы пелись на одном и том же крохотном пятачке сцены.

Все трудились, ворочали декорации, прибивали задники, быстро соображали, что использовать из наших запасов для себя, – женщины и мужчины трудились под команду импресарио.

Опера была действительно московской. Московская областная опера – гастрольный коллектив без всякой подделки.

Сделав вылазку на стройки гиганта первой пятилетки, труппа заработала немало «галочек» в отчетах о луче света в царстве новостроек.

У меня никаких претензий к этой халтуре нет. Всё это превосходило, без сомнения, «цыганочки», чечеточки блатарями организованных развлечений.

Это было летом 1930 года, а летом 1932 года в здании Дома союзов, где помещалась наша редакция, я столкнулся лицом к лицу с импресарио, выходившим из дверей гастрольного бюро Московской областной оперы.

Мы с минуту глядели друг другу в глаза.

– Нет, не может быть! – сказал импресарио.

Васьков

Отделы труда за те четыре месяца, что я сидел в изоляторе под следствием, реорганизовали и превратили в УРЧи – учетно-распределительные части, собиравшиеся в УРО – учетно-распределительный отдел при управлении лагеря.

Новым начальником УРО был Васьков – тот самый Васьков, именем которого названа магаданская тюрьма – «дом Васькова». В Магадане в середине 1930-х годов Васьков был первым начальником лагеря, замещал Филиппова, который болел тогда, и выстроил первую тюрьму, обессмертив свое имя. Не болей Филиппов – заместитель Берзина по лагерям, – называться бы тюрьме «дом Филиппова». Это было тем более справедливо, что Иван Гаврилович Филиппов умер там от инфаркта в одной из камер в декабре 1937 года. Но тюрьма называлась «домом Васькова».

Васьков был красный, плотный, подвижной человек, с высоким звенящим тенором – признаком великого оратора вроде Жореса или Зиновьева. Оратор был Васьков никакой. К заключенным он относился неплохо, большого начальника из себя не строил. Мучился он катаром желудка, кабинет был весь наполнен бутылками какой-то минеральной воды. Минеральная вода стояла в столе, на окнах, на полу его кабинета. Однажды во время выездной ревизии Москвы, которую проводил член коллегии ГПУ Призьба, Васьков опоздал убрать эти бутылки.

– Это ваш кабинет? – густым басом спрашивал крошечный Призьба с тремя ромбами в петлицах.

– Мой, – высоким тенором отвечал Васьков.

– Откройте стол.

Васьков открыл ящик письменного стола.

– Шкаф откройте.

Васьков открыл шкаф. Шкаф был набит пустыми бутылками.

– А это что такое?

– Минеральная, – пропел Васьков, – не водка же.

Призьба уже выходил из кабинета.

Васьков не читал ни книг, ни газет и все свои выходные дни проводил одинаково: набрав в сумку патронов oт мелкокалиберки, садился в саду около вольного клуба и стрелял в листья целый день. Семьи у него на Вишере с собой не было, а выпивка, как я догадался по обилию бутылок из-под минеральной воды, была Васькову запрещена. Раздутый живот, который Васьков с трудом затягивал поясом, прибавлял мало военного его в общем-то бравой фигуре.

Человек он был суждений самостоятельных, не глядел в рот ни Берзину, ни Филиппову, вот и был назначен новым и первым начальником УРО.