Вишневый омут

Женщины вмиг разогнули спины и не почувствовали даже обычной в таких случаях боли в пояснице. Минуту стояли в странном оцепенении. А потом так же дружно все расплакались, начали обнимать одна другую, целовались. Кто-то предложил ссыпать все колоски в одну кучу, чтоб испечь потом общий для всех каравай и поделить его поровну, по числу душ. И ныне помнит Журавушка, что слаще, вкуснее того хлеба ни до того дня, ни после она никогда не едала.

С первым послевоенным урожаем окончательно отняла Сережку от груди, в которой давно и молока-то была одна горькая капля.

Если б ее спросили, когда ей было тяжелее, во время войны или после, она ответила бы, что после. В войну все женщины Выселок были объединены общей долей: мужья на фронте, а они с малыми детьми да стариками — дома. Женщины ходили одна к другой, по ночам, в зимнюю пору собирались у Журавушки — и те, которые уже получили похоронную, и те, которые хоть и не получили, но всякий час могли ее получить: это-то и уравнивало их, это-то и роднило. Авдотья Маркеловна не косилась подозрительно на Журавушку, потому как ее Василий Куприянович был там, где были все, и мог так же, как Петр, сложить свою голову возле какой-нибудь безвестной деревеньки.

Журавушка держала свою дверь открытой для всех, потому что для одной были бы невыносимы бесконечно длинные зимние ночи. Сережка засыпал рано, она могла просидеть над его кроваткой несколько часов кряду, а оставалось еще много-много таких часов, и ей было страшно оставаться наедине с пустыми, замерзшими окнами, за которыми воет вьюга, свистит что-то долго, назойливо до нестерпения.

А когда приходили солдатки, было повеселее. Правда, были тут и слезы, и чтения тех черных похоронок вслух под всхлипывания и рыдания, но слезы облегчали, сквозь них скоро уж пробивался, как свежий росток сквозь залубеневшую, заскорузлую землю, робкий, но с минуты на минуту все крепнущий, усиливающийся смех. Да, они могли еще смеяться, эти измученные тяжкой работой, потерявшие дорогих своих и любимых, истосковавшиеся душой за тех, которые еще были живы, которые еще слали свои треугольники, но которые могли замолчать навеки. Смеялись и, случалось, пели песни — веселые песни, наделенные могучей, чудодейственной силой врачевания самых тяжких ран — душевных.

Иногда по очереди — с откровенностью, на какую способны только женщины, оставшиеся одни да соединенные общей судьбою, — во всех подробностях рассказывали, как первый раз влюблялись, как услышали первый поцелуй на своих испуганных и ждавших этого поцелуя губах; о первой брачной ночи рассказывали, о сладких муках любви, а у каких такая ноченька случилась еще до брака, и о том рассказывали, ничего не тая. Гордая и скрытная по натуре своей Журавушка, однако, тут ничем не отличалась от своих подруг: рассказывала и она о своей с Петром, самой счастливой ночушке. Дорого же потом стоил ей этот рассказ! Подруги уходили, а она металась, точно в лихорадке, на своей вдовьей постели, припоминая первую ту ночь и все, как было тогда. Приласкай ее в такую минуту чьи-нибудь сильные мужские руки, коснись горячего, беспокойного тела — кто знает, может, и не удержалась бы, упала б, бессильная, в его объятья. Но угар этот, к счастью, скоро проходил, зябко вздрагивая, она вскакивала с кровати, босая бежала к Сережкиной постельке, сонного брала на руки, будила и давала грудь. Еще не вполне проснувшийся, он охотно брал эту почти пустую мамину грудь, посапывал, покряхтывал, вновь засыпал, а она успокаивалась окончательно, укладывала сына опять в постель.

Такое повторялось много раз в течение всех военных лет.

Горше стало после войны. Один за другим возвращались с войны уцелевшие солдаты. Жены-счастливицы, заполучив наконец своих суженых, возвели вокруг них небывалой вышины крепостную стену ревности, и не приведи господи, ежели такая заметит, что ты заглянул ненароком на вдовий двор — не будет с того часу ни тебе, ни вдове этой житья. Заест, загрызет милая супружница, а в довершение всего обзовет тебя кобелем, а ту, с которой еще недавно дружила, с которой делилась коркою хлеба и соленою своей нуждой, наречет сукой беспутной и будет звонить об этом по всему селу, чтоб ославить, опозорить ни в чем не повинную.

На Журавушку такие напасти обрушились тотчас же, как в Выселках появилась первая, полинявшая от солнца и солдатского пота фронтовая гимнастерка.

Вернулся с войны Василий Куприянович Маркелов. Он еще не проходил и близко от Журавушкиного двора, а жена его Авдотья приняла уж предупредительные, в порядке профилактическом, что ли, меры: ни с того, казалось, ни с сего в первую же после возвращения мужа ночь объявила, что есть на селе такая женщина — может, помнишь ее, Журавушкой еще прозвал ее покойный муж? — такая-то беспутная, такая уж развратная, что кто бы ни приехал из мужиков в Выселки, уполномоченный ли какой из району или еще кто, — все как есть останавливаются у нее, всех принимает, никому от нее отказа нету.

— Ну и что же? — бурчал сердито и устало Василий Куприянович. — Да только зачем я-то должон знать обо всем этом?..