Вишнёвый луч

Только не надо снимать это кино, не надо, милый. Опасное кино. Забудь это. Ладно? И в "Мужика" не играй больше. Начни с другой страницы. Тебе всего сорок пять. Не играй со смертью. Ладно?

ГЛАГОЛОМ МОЖНО ЖЕЧЬ ЛЮДЕЙ

"Русский язык абсолютно, абсолютно непереводим!

Она: некая дама, одновременно: вдовствовала, немотствовала, бедствовала! И всё это она, всё это о ней, - возможно, вполне хорошенькой и романтичной. Ужасы сплошь.

Ни одну гальванизированную лягушку, ни единую собаку Павлова так не препарировал двадцатый век, как женщину вообще и в частности. Что будем делать дальше?

Вообще-то настаёт конец типического".

Бабушка нашёптывала Давиду слова и формы. Давид спал чутко, но много. Он устал от постоянной хирургии, от новизны жизни, все клетки тела крутились.

Он спал и слушал её шелковистый голос, теперь уже близкий, подкожный, межножный, неосторожный.

- Животные - это образы. Они бессловесны, что и прекрасно. Чистая идея. Исчезновение видов животных может быть связано с инфосферой. Увеличение человеческих мыслеформ вытесняет исконные, Божественные, сотворённые, кстати, до человека... Даже Бог не самодостаточен. Ему потребовалось Творение. Ты понимаешь? Хочешь быть дельфином?

Замечая, что он задышал чаще или глубже, бабушка переходила на глагольную речь, без имён. Никаких особенностей и красок.

Давид не понимал ни единого глагола и не мог повторить за ней ни звука, отчего блаженство тихого сна вмиг улетало и наступала жгучая мука немотствования. А старая ведьма, видя его усилия, и вовсе изымала из речи все связи, оставляя исключительно команды в повелительном наклонении. Спи. Люби. Ешь. Думай. Перестань.

Доктор из клиники пришёл посмотреть на чудеса, и его нервы мигом полопались, и он, глубочайше поклонившись бабушке, убежал кроить и шить простых.

"Послушай, - беспощадно призывала Давида бабушка, выводя на дежурство глагольную боль. - Слышишь? Хочешь? Любишь?"

Он мычал и мотал головой. Она включала Баха, и Давид затихал. Она переключала дискплейер на Моцарта - пациент засыпал. Она открывала настежь все окна и форточки. Давид блаженно улыбался во сне. Она выжидала минут пятнадцать и врубала тяжёлый рок.

Со всех скамеек дворика сдувало всех.

Из распахнутого окна так разило музыкой, что в дальних подмосковных деревнях яйца лопались прямо в разгорячённых курах. Поспешно формовались птенцы - и вываливались, изумлённые и полуобморочные, обесскорлупленные и бесперспективные, - наземь, потрясая основы птицеводства и вообще всего российского фермерства. Последнее было так же молодо и беспомощно, словно и над ним при досрочном рождении поиграли тяжёлый металл. Посему фермеры смертельно пугались и косили на генноинженерные происки: живородящие куры! Это же... курам на смех! А откуда брать сырьё для яичницы? А остановка всей хлебопекарной промышленности?!

И никто не догадывался, что великую музыкальную проказу послала одна зрелая женщина, ныне последовательно отучающая обезглаголевшего мужчину от чумы властолюбия. Она поставила перед собой суперсовременную задачу.

Давид уже привык страдать. Муки становились нормальной потребностью. Нормальной сладостью. Он любил свою мучительницу так, как (ни один язык мира ещё не создал подходящего сравнения).

Она сказала ему:

- Вода бессмертна. В разных видах она всюду, и сама в себя постоянно возвращается. Человек почти весь состоит из воды, то есть из бессмертия в разных видах. Вода всё помнит, что с ней было, где и когда. Она - абсолютная память человечества, представляешь? Ныряешь ты, например, в море, и весь окатываешься мировой памятью. Поэтому все люди действительно братья, поскольку все состоят из одной и той же воды. А интуиция? Это же очень просто. Если ты весь пропитан мировой памятью, пьёшь воду, купаешься в воде, мокнешь под ливнями, значит, ты всегда, постоянно подключён к мировой памяти, а свои невежественные разовые обращения к ней называешь интуицией. Когда ты захочешь выздороветь, ты просто обратишься к памяти воды: там всё записано. Пойдём купаться.

Давид по-прежнему не понимал глаголы, но связи-промежутки уже зарастали какими-то розоватыми смысловыми грануляциями, и было не так страшно, как поначалу.

Бабушка стала пореже менять облик. Теперь она чаще бывала двухсотлетней каргой, чем юной красоткой, но Давиду это было абсолютно безразлично: он жил на голос, на первозданные звуки, на ветер любви, на спазматические муки. Он ощущал её любовь, хотя по текстам, коими она опутывала его, любовь и не пробегала. Например.

- Ты - пакостник. Ты хотел управлять другими людьми. Тебе хотелось наркотика, самого сильного наркотика. В тебе не было музыки. Ты дурак, по тебе плачет коса естественного отбора.

И так далее. Бабушка костерила его на чём свет стоит, а потом гладила по голове, уже зашевелюревшей густобархатно, отчего следы хирургии скрылись и Давида вполне можно было принять за полноцветного, нетронутого человека.