Високосный год: Повести

— Как бы добиться, чтобы все шло без нажима, без понуждения? Само бы выливалось из души, как нечто светлое, хорошее, полезное! — Галя подняла голову и заглянула Журавлеву в лицо. — Как? Разве можно выполнять какие-либо обязанности без желания, без огонька, единственно из страха перед взбучкой?

— Ничто в нашей работе не должно идти самотеком. Без усилий, без принуждения… Принуждение — не то слово. Существует долг, и мы обязаны напоминать о нем.

— И все-таки надо не заставлять людей, а зажигать!

— И зажигать, и заставлять, — возразил Журавлев. — Вот мы не заставляли, не проверяли Чижова, и результат весьма плох. Тут моя недоработка…

Журавлев бросил окурок, сдержанно засопел, и Галя почувствовала: обиделся.

Он и в самом деле был недоволен: «Чего она поучает меня как мальчишку? Сама еще только вылупилась из институтского яйца — и нате вам».

— Мы непременно создадим хороший лекторий. Я лично займусь этим, — сказал он. — Спокойной ночи!

— Покойной ночи, — ответила Галя.

Она повернула к избе Поликсеньи. Попила чаю, улеглась в постель, все еще размышляя над этой беседой с парторгом. Журавлев показался ей суховатым человеком, административного склада. «Может, должность того требует? Может, иначе ему нельзя?»

Галя долго ворочалась с боку на бок, сон не приходил. «Как было бы хорошо в школе! — думала она. — Знай веди свой класс, работай с детьми, добивайся успеваемости. Никаких лекций, сомнений, трудностей. Все ясно, как дважды два. Впрочем, и в школе были бы трудности, но там они — иного характера. Здесь что ни день, то новое, неведомое. Какие бывают у людей противоположные мнения! Кутобаев говорил о необходимости плановой работы, Девятов, наоборот, иронизировал: «Запланированное просветительство!» Как все-таки найти путь к сердцам людей? Возможно ли?»

10

Старенький кряхтун диван застлан черной шалью, тоже старой, местами прохудившейся. Галя прилегла на нем, облокотись о валик, с томиком сочинений Блока.

Со школьных лет она зачитывалась его стихами. Она любила не только его поэзию, но и возвышенный, чистый образ самого поэта, настоящего человека, большого гуманиста и вдохновенного певца своего сложного, переломного времени. И хотя его давно уже нет, он оставил людям в своих творениях частицу себя, свое тонкое искусство, взгляды, симпатии и антипатии. Ей казалось, что он рядом с нею и с другими людьми идет и зовет их за собой в будущее. Это будущее должно быть непременно светлым и чистым, как большое сердце поэта и его неподкупная совесть. Нет, он вовсе не умирал, он будет жить всегда, так же, как и его Муза, неподвластная ни переменчивым веяниям времени, ни мелкому себялюбию и расчетливому практицизму.

Его стихи, образы, заключенные в них, всегда навевали на нее какое-то особое ощущение первородности, первозданности. Порой это ощущение становилось как бы предметным, ясно видимым.

Иногда она вдруг представляла себе ранний апрельский вечер в городе, когда над крышами домов, с которых свисают прозрачные сосульки, в голубом, цвета берлинской лазури, небе стоит, точно живой, косячок розоватого месяца… А она идет по деревянному, схваченному вечерним заморозком тротуару с тонкой наледью, и ей дышится легко. Воздух прозрачен, свеж и пронизан тоже розоватой блеклой зарей, и кажется, что ранняя весна, как ранняя любовь, дышит тебе прямо в лицо доверительной откровенностью и новизной.

Или летом, когда она сидела наедине с поэтом в плотной вечерней тишине у окна, открытого настежь. От цветов, растущих на клумбе в палисаднике, исходил тонкий аромат. Было так тихо, что можно различить, как порой в траве что-то шуршало — там пробегали мыши или ежик, а быть может, и соседские котята. И свет от зари тоже струился меж домов, отбрасывая в траву нерезкие тени. И не было границы между ними и тенями…

Каждая строчка волновала предчувствием неизведанного, что, кажется, вот-вот откроется ей, и она удивится своей способности следовать мысли поэта, идти за ней, как за ниточкой в запутанном лабиринте.

И она думала, что там, вдали за этими домами, за садами, за городом, раскинулась огромная страна с большими городами, селами, полями, реками, морями, и все, что входило в это объемлющее понятие «Родина», трудно вместить в одном сердце. А поэт сумел высказать такие чувства просто и проникновенно:

Ну что ж? Одной заботой боле —
Одной слезой река шумней,
А ты все та же, лес, да поле,
Да плат узорный до бровей.

Его стихи о России. Она их знала, конечно, наизусть.

Волосы Гали свешивались над страницами книги, она рукой отбрасывала их и полушепотом повторяла: «А ты все та же…» Так, вероятно, повторял и поэт, когда писал.

И отчетливая мысль поэта оборачивалась для нее какой-то новой, светлой гранью, новым откровением, потому что она соизмеряла с ней свои наблюдения, свой опыт.