Vita Activa, или О деятельной жизни

Таким образом платоновские усилия поставить изготовление на место действия, чтобы придать области дел человеческих присущие изготовлению долговечность и порядок, всего явственнее там, где он прилагает к политической сфере понятия, полученные в учении об идеях, т. е. в подлинном средоточии своей мысли. В развитии учения об идеях, т. е. строго говоря в развертывании метафорического содержания идеи (мною подразумевается, что всякая мысль, движущаяся вне математического, по своей сути метафорична, и всякое философское понятие обязано своей очевидностью тому метафорическому содержанию, которое оно как бы в сокращении выражает) Платон следовал еще и двум другим метафорам, а именно, с одной стороны, метафоре света: идеи подобны дню в «Пармениде» или подобны солнцу в «Государстве»; а с другой стороны метафоре модели или образца, παραδείγματα в «Пармениде» и в «Тимее». Этому далее соответствует то, что идеи могут быть определены либо как то, что ἐκφανέστατον, «всего ярче сияет», и φανότατον, «явленнейшее»; или опять же как образцы, модели и масштабы, по чему практически-политическое поведение должно направлять себя так же, как ремесленное изготовление ориентируется на образец подлежащего изготовлению предмета и на принятые правила и нормы его изготовления. В одном случае существо идеи – т. е. на платоническом языке высшая идея, которая в качестве идеи идей впервые только и делает все другие идеями, – прекрасное, тогда как в другом случае ее существо явно «благо», т. е. в плане греческого словоупотребления то, что составляет специфическую годность и уместность какой-либо вещи[312]. И хотя красота и уместность в общепринятом греческом идеале καλόν κἀγαθόν, естественно звучащем во всей философии Платона, так тесно между собой связаны, что казалось бы всего естественнее просто приравнять их друг к другу, но своеобразие сократически-платоновских понятийных дефиниций заключается как раз в том, что эти доконцептуальные «идеалы» разделяются и выверяются на свое содержание. И решающе, во всяком случае для платоновской философии, что идея блага лишь в политической философии рассматривается как высшая идея, тогда как в метафизических диалогах не благо, а красота составляет существо идей. Именно для философа не благо, а красота есть руководствующая им «идея», он φιλόσοφος ἣ φιλόκαλος, как говорится в «Федре» (248d), и даже в «Государстве» философ еще определяется как любящий прекрасное, а не благое[313]. Он покидает «пещеру» людей и дел человеческих, выходя под чистое небо идей, чтобы рассмотреть истинное существо вещей, обнаруживающееся как красота, и лишь когда он возвращается в пещеру, поскольку он тоже человек и вынужден жить среди людей, увиденное им как красота превращается в то мерило, которым можно измерять многосложное, и в правило, под которое его можно подвести.

Между применением идей как моделей для изготовления и их применением как масштабов для практически-политического поведения разница невелика, и Аристотель в одном из своих ранних диалогов сравнивает «совершеннейший закон», наиболее приближающийся к идее, с «отвесом, мерой и компасом… [которые] среди всех инструментов занимают выдающееся положение»[314]. Лишь в этом превращении исходная философская концепция идей может быть применена к политическому, где теперь может показаться, будто философ на почве своего опыта в сфере «идей» способен с такой же, «объективной» достоверностью промерять многосложность человеческих поступков и слов, выносить о них суд и предписывать им правила, с какой обычно действует ремесленник, когда изготовляет предметы, да и простой мирянин тоже, когда судит об их пригодности; ибо, говоря платонически, то и другое, изготовление и суждение, настраиваются на предшествующее всякому изготовлению и переживающее всякую изготовленную вещь «идеальное» пребывание «вещи вообще», которая, скажем как «стул вообще», позволяет определить, узнать и оценить все реально встречающиеся и подлежащие изготовлению стулья в их «стульности».