Vita Nostra

Сашка подпрыгнула, оттолкнувшись от черепицы босыми ногами, и, изо всех сил взмахивая крыльями, рванула вверх. Щель-улыбка сделалась ближе, Сашке казалось, что она видит там, за ней, огромное пространство, освещенное миллионами фонарей. Еще рывок; рваные облака остались далеко внизу, Сашка растопырила крылья, примериваясь, как половчее протиснуться в щель, и в этот момент с той стороны неба полыхнула слепящая вспышка. Сашка зажмурилась. Ей на секунду показалось, что она стоит в четырнадцатой аудитории перед Стерхом, а тот пускает ей в глаза белый свет, отраженный от металлической пластины…

И в этом хирургически-ярком свете навстречу Сашке из отверстия ринулась темная крылатая фигура.

Сашка опрокинулась и потеряла равновесие. Падая, пролетела сквозь облака, шлепнулась на скат крыши, перекатилась, больно ушибив крыло, на самом краю удержалась, упершись носками в водосток, распластавшись по черепице. Прямо перед ней — между ней и флюгером — рухнула с неба черная тень с развевающимися пепельными волосами.

Он стоял в нескольких метрах. Вместо горба за его спиной простирались два колоссальных черных крыла. Закрывали небо.

Сашка судорожно дернулась, пытаясь встать с черепицы. Соскользнула, перевернулась в воздухе, раскинула руки, ноги, крылья — поймала равновесие над самой булыжной мостовой. Почти сложив крылья, взмахивая самыми кончиками, как стриж, кинулась прочь — вдоль по черному ущелью улицы, вверх, вниз, под арку, сшибая сосульки; черный силуэт не отставал, наоборот, с каждым резким поворотом Сашка видела его все ближе.

Рокотал гром. То и дело озарялось небо, трещало, раздираемое внезапной грозой. Вздрагивая от света, Сашка летела, летела, пронеслась вдоль узкой, как труба, подворотни, резко свернула, огибая афишную тумбу… и всем телом врезалась в старый каштан.

Опрокинулась и упала.

В последний раз раскатился гром — и замер в отдалении. Небо потемнело, не светились окна. Покачивался, издавая скребущий звук, старый фонарь на цепи. На Сакко и Ванцетти вернулась тишина, и только где-то далеко за углом неуверенно царапнула лопата дворника.

Сашка лежала на булыжнике, не шевелясь. Прикинувшись мертвой, будто мелкое насекомое.

х х х

— Как выглядел этот знак?

— Я не смогу повторить. «Созидание» в сочетании с «привязанностью». Я не смогу.

— Может быть, вот это? — Стерх взмахнул рукой.

Прямо перед Сашкиным лицом соткался в воздухе — и тут же рассыпался искрами тот самый знак, существующий во времени, живущий по собственным законам.

— Похоже.

— Похоже или он?

— Он.

— Сколько раз он успел разделиться, прежде чем ты его сожгла?

— Три… Или четыре.

— Так три или все-таки четыре?

Сашка всхлипнула:

— Четыре.

Светало. В Торпе гасли фонари. Сашка сидела на чугунной скамейке, скрючившись и обхватив руками плечи. Стерх стоял напротив, не давая себе труда притворяться горбуном. Его расслабленные крылья касались влажного асфальта.

— Что было потом?

— Я стала слушать трек… Семнадцатый. И восемнадцатый.

— Сколько треков ты прослушала?

— Николай Валерьевич, — сказала Сашка. — Это несчастный случай… Меня перемкнуло.

— «Оно само»?

Сашка закрыла лицо руками.

— Я слушаю: сколько всего треков вы успели отработать?

— До п-пятьдесят шестого. Всего сорок.

Длинное черное перо, подхваченное ветром, описало круг над землей и запуталось в густом кустарнике. Стерх повел плечами; его крылья развернулись во всю ширину, отсвечивая синим, чуть подрагивая на ветру. И медленно сложились, прижались к спине, обретя форму небольшого горба.

— Сегодня в двенадцать у меня в кабинете.

х х х

Она явилась на английский. В брючном костюме, с тщательно уложенными волосами, подкрашенная, подтянутая, молчаливая — как будто снова утратившая возможность говорить. По требованию англичанки составила на доске несколько фраз с неправильными глаголами и ни разу не ошиблась.

Пара закончилась в одиннадцать. Костя и Женя вышли из аудитории, не глядя друг на друга, и разошлись в разных направлениях. Сашка спустилась в буфет, взяла стакан яблочного сока и села за свободный столик. Раскрыла на коленях текстовой модуль и начала читать сначала, с первого параграфа. Повторение — мать учения. И повторять ей никто не запрещал.

Медленно, тщательно, слово за словом — скрежет, грохот, бессмысленный шум. Как если бы миллион прекрасных песен зазвучали одновременно — и образовали бы, сложившись, какофонию. Как если бы миллионы признаний в любви произносились, накладываясь одно на другое, и получился бы гвалт, болтовня, ни одна воля не упала бы проекцией на плоскость приложения и не породила бы смысл…