Витенька

— Ты не обижайся, — сказала Катерина, — а возьми и позвони домой, чтобы они не волновались, скажи, что у нас ты, и живи, ради бога.

— Звонить я не буду, Катерина Максимовна, и вообще не надо об этом.

43

Уехал Витенька по-свински.

Борис Михайлович и Катерина вечером нашли коротенькую записку:

«Уехал, на стройку. Далеко. Напишу с места».

Хочешь — охай, хочешь — ахай, хочешь — плачь. Вместо Витеньки лежит на столе коротенькая записка. Катерина охала, ахала, плакала. Борис Михайлович обиделся, но сказал спокойно:

— Не маленький.

Так он уехал. Получил аттестат с круглыми тройками, свернул его вчетверо, сунул в карман пиджака и в тот же день, не дождавшись родителей, махнул на вокзал. Выбирать долго не выбирал. Как раз начали сильно шуметь в газетах и по радио о новой стройке, туда и навострил свои лыжи Витек. Деньги на дорогу взял, конечно, в родительском шкафу, нашел. Взял взаймы, до первой получки.

Кого-кого, а родителей этих Витенек пожалеть надо. Это верно. Сам-то он уже на второй день сидел на палубе быстрого теплоходика и смотрел на дикие, как ему показались они, берега Камы. В Казани хотел даже завербоваться, чтобы получить подъемные, — он наслаждался самостоятельностью и своей житейской хваткой — но, к сожалению, его не завербовали, по возрасту не подошел. Пришлось на последние гроши купить билет на этот быстрый теплоходик.

Было широко и прекрасно. Один берег крутой и высокий, опушенный зеленью, другой низкий, вровень с водой, дали за ним открывались бесконечно зеленые. Было холодно и прекрасно. Витек услышал музыку и спустился по трапу. Тут музыка была слышней, он пошел на ее звук и очутился в светлой кают-компании, набитой молодым народом, молодыми интеллигентами обоего пола. Они танцевали под пианино. Очкарик-пианист наяривал что-то из популярных битмелодий, и вся кают-компания шевелилась, дергалась, вздрагивала и даже чуть-чуть подвывала распалившемуся очкарику. А теплоходик на крыльях летел по дикой Каме на великую стройку. Танцевали молодые специалисты, спешившие на эту стройку, и в боковых отсеках стремительно утекала назад вспененная ветром желтая и просторная камская вода.

Витенька, никем не замеченный, протиснулся в уголок, устроился на диване, рядом с пианистом. Жизнь начиналась совсем хорошо. Даже прекрасно.

Очкарик-пианист устал. Поднял руки, сдался. Пока упрашивали его, уламывали, Витек сел на освободившийся стульчик и заиграл. Снова молодая толпа пришла в движение, но тут же одна пара за другой стали останавливаться, прислушиваться, оглядываться на новоявленного пианиста. Что-то не то он играл. Разохотившиеся кавалеры еще держали свои руки на талиях своих дам, девчонок с дипломами, еще обнимали молодых специалисток, но не двигались, а слушали, а потом бережно оставляли партнерок и на носочках расходились, устраиваясь кто где мог. Только одна пара, ни на что не взирая, продолжала выделывать свои па, совершенно не согласуясь с музыкой. Кто-то на носочках подкрался к ним, двумя пальцами взял кавалера за нейлоновую рубашку и потянул, а когда тот оглянулся, показал ему головой, давай, мол, дурень, к стенке, растоптался, как слон. Кавалер очумело огляделся и покраснел, его дама уже сбежала от него. Все тихонько, сдавленно прыснули.

А Витек играл Шопена. Фантазию-экспромт.

Как он играл в этой летящей по дикой Каме «Ракете»! Стремительный и задумчивый темп фантазии не просто согласовывался с полетом широкой реки и этой белоснежной «Ракеты»-теплоходика, музыка была и рекой, и летящим по ней теплоходом. Потом он играл Клару Вик, вариации на тему этой прекрасной женщины, бесконечно любившей великого музыканта, даже сумасшедшего, уже не узнававшего свою Клару. Как он играл! И золотые ноктюрны. Кто-то из молоденьких дипломированных специалисток уже сморкался в платочек, а в чьих-то широко открытых глазах выступили и беззастенчиво стояли слезы.

Только через две недели измученные родители, не знавшие, куда обратиться за помощью, что предпринять и как разыскать в своей великой стране, среди ее великих строек заблудившегося сына-мучителя, получили наконец письмо.