Витенька

Справа и слева обступили нас темные заслоны, похоже, прибрежных зарослей. И верно, там, где в заслонах образовались окна, мы видели сквозь них: мерцает черная вода. Заслоны сходились с двух сторон, сжимали нас все плотней. Мотоцикл стало трясти, бросать из колдобины в колдобину, трава шипела под нами и хлестала нас будыльями не то бурьяна, не то кустов. Циклопий глаз мотоцикла то вскидывало к черному небу, то опускало в черную траву. Потом машина взревела, рванулась на подъеме и, развернувшись, остановилась перед чем-то темным, заслонившим нижние звезды.

— Хозяин! — крикнул Бритвин в эту кромешность.

Ничего не ответило. А мгновение спустя я вздрогнул, упершись глазами в неподвижную фигуру женщины. Под платком звезды высвечивали мелкое, птичье лицо.

— Сослепу и не заметишь, — радостно сказал Бритвин и соскочил со своего седла. — Хозяин где?

— А где, на ставу! — тень нелепо взмахнула тонкой рукой.

— Там, на дальном?

— На дальном.

Бритвин развернул мотоцикл, усадил в него Сашка и — «мы мигом!» — канул во тьму. Женщина исчезла, а мы с Ниной принялись разглядывать звезды. Ночью в незнакомых местах я всегда разглядываю звезды. Отыщешь своих Медведиц, или Кассиопею, или маленькие Плеяды — и на душе становится покойней, и место чужое покажется уже не таким чужим.

У подножия кургана, что заслонил собою нижние звезды, тускло светилась полуоткрытая дверь. На выходе из землянки — маленький пятачок, а над ним поднятая жердями круглая крыша навеса с торчавшими в стороны прутьями. Вроде летнего вигвама индейцев. Сначала позади взревела тьма, потом перечеркнул нас красноватый сноп фары.

— О-хо-хо! — крикнул незнакомый голос и рассыпался нервным смехом. Я оглянулся и увидел живого черта. На звездном небе чернела его вытянутая голова в сплюснутой с боков шляпе. Черт шмякнул на траву мокрый мешок, нервно вытер об штаны руки и приблизил к нам сухое, в жидкой бороде лицо с мерцающими глазами.

— Роев-Разумовский Георгий Григорьевич, — сказал черт, сдавил нам руки и крикнул жутковатым голосом: — Ма-аня!

Он крикнул и увлек с собой в землянку Бритвина. Маня бесшумно сложила хворост, повесила на перекладину ведро с водой.

Роев явился с гремящей паяльной лампой, поджег ею хворост и заторопился к мотоциклу. Все ему хотелось делать самому; он хохотал и все успевал привести в движение. Шумела паяльная лампа, горел, потрескивая, костер, шевелились возле костра вываленные из мешка раки. Сашок собирал их палкой, не давая расползаться в ночной траве. Рукой трогать боялся.

— А что я говорил? — сказал Бритвин. — Припаяли, как на фабрике!

— Хо-хо! — ответил черт Роев-Разумовский и резко опустился над шевелящейся клешнястой кучей. Быстро двигались его руки. — Ты их, Сашок, вот так, за панцирь. Не бойсь! Видишь, этот уснулый, долой его. — Роев бросал через плечо уснулых. — А этот… обороняется, живой. Значит, в ведро его, в кипяток.

Потом, обжигаясь, мы ели сваренных в соленой воде раков. Трещала скорлупа в зубах Роева, с усердием работал Сашок, поглядывая на взрослых. Бритвин мычал, причмокивал от удовольствия. У меня горели натруженные губы. Раков становилось все меньше, зато рядом вырастал ворох скорлупы, усатых голов, выеденных клешней и шеек. Одна только Маня сидела поодаль, куда почти не доставал свет, сидела безучастно, как сонная птица.

Тьма лепилась вокруг огня и за нашими спинами непроглядная.

— А теперь, — сказал Роев, — пожалуйте в мои покои.

Мы спустились в землянку, освещенную керосиновой лампой. Собственно, это была не землянка, а русская печь, вкопанная в землю. Был еще подход к этой печи. С одной стороны дощатые нары, с другой — земляные ниши, выемки, ступеньки, заставленные кухонной утварью.

— Зимой, — говорит Роев, — завалит снегом — не выберешься. Сидим мы с ней, с Маней, на печи, четвертинка, а то и поллитровка с нами — да песни поем. Как волки. Хо-хо!

Сразу бросилось мне в глаза два предмета: красная импортная мясорубка и том Бальзака. Я даже потрогал Бальзака, последний том. На это любопытство мое Роев сразу же ответил.

— Девиз жизни моей, — сказал он, — не корысть и не слава, а стремление познать.

Утром, когда мы снова подъехали к вигваму, из зарослей высунулась голова в черной, сдавленной с боков шляпе.

— Хо-хо! — крикнул оттуда Роев. И голова его снова ушла в зеленую чащобу. Но, видно, он заметил, что мы двинулись к нему. Голова опять вынырнула наружу, и Роев панически закричал:

— Не приближаться! Взрывчатка!

Он попросил погодить маленько. Тогда мы стали расспрашивать Маню об их житье-бытье.

— Живем, — ответила Маня и ушла в землянку.

При дневном свете стойбище Роева казалось уже совсем не загадочным, а даже скучноватым. Все эти заросли по берегам Иргиза, у ерика и озер, одинокие тополя и ветлы как бы случайно забрели сюда, в эту бескрайнюю заволжскую степь. А в глухую давность сплошь были тут леса.

— Хо-хо! — позвал нас наконец Роев.