Витенька

— Ох, Васька, — вздохнула Санда и притронулась пальцами к моей руке. — Я позвонила, и вышла женщина, волосы, как тогда, закрученные. Я так и узнала ее. Она приезжала к Леониду Николаевичу. И Пальма вышла. Я пришла, говорю, к Леониду Николаевичу. Она говорит, никакого Леонида Николаевича здесь не живет. Как не живет? Вы же Лариса Ивановна и вот Пальма. Никакая я не Лариса Ивановна, а собаки так долго не живут, это дочь Пальмы. Она говорит, Леонид Николаевич жил здесь, но он умер десять лет назад. Я совсем не упала, а прислонилась спиной к лестнице. Вы неправду говорите, я сказала. — Если вы пришли к Леониду Николаевичу, идите на Волково кладбище, — сказала женщина, она не хотела признаваться, что она Лариса Ивановна, и закрылась за дверью. Я опять бежала. Люди показали мне, как находить Волково кладбище. Уже ночь была, у вас праздновали Новый год, и на кладбище гуляли девушки и ребята. Я просила их находить могилу Леонида Николаевича. Они много искали и ничего не нашли. Тогда я пошла не по дорожке, пошла прямо в большой снег. Провалилась в снегу и шла, и прямо пришла, и читала на камне, что под ним лежит мой Леонид Николаевич. Стала звать его: Леонид Николаевич, Леонид Николаевич… Потом эти ребята и девушки нашли меня и увели. Так, Васька, было. На другой день я звонила Ларисе Ивановне и сказала, зачем она не признавалась и со мной поиграла, как детским мячиком. Лариса Ивановна сказала, что он любил только вас и перед смертью называл только ваше имя, и я вас ненавижу, вы загубили мою жизнь, и не захотела со мной разговаривать… Это правда, Васька, что собаки так долго не живут?.. Теперь, Васька, когда приезжают русские, сердце у меня болит, и я вижу Леонида Николаевича, и люблю, Васька, я много, много люблю вас…

Мы вышли из «Молдовы». Над Бухарестом стояла теплая ночь. Где-то далеко блуждал огонек такси. С первой машиной мы отправили Санду и ее друга. Еще не захлопнулась дверца, Санда выскользнула из такси и, спотыкаясь, бросилась к нам на мостовую, схватила меня за руки и не хотела отпускать.

— Васька, — заплеталась она языком и плакала, — я не буду отпускать тебя, Васька…

Мы взяли Санду под руки и отвели в машину, сами ушли пешком. Улицы были безлюдны, на востоке, за каменными глыбами, сочился рассвет. Спал мой молодой друг Петру Попеску, спал Бухарест и видел свои румынские сны. И далеко, на моей родине, на Волковом кладбище спал вечным сном Леонид Николаевич, русский капитан.

Последняя ложь

А мы в застегнутых пальто

Сквозь ветра влажные удары

Летим и видим только то,

Что нам показывают фары.

Владимир Соколов

Александру Ивановичу умирать было страшно. Но как человек думающий и многое понимавший в этой жизни, он умирал спокойно, а лучше сказать — молча. Кому нужны эти истерии, эти агонии, эти бунты обреченного?! Он знал, что изменить уже ничего нельзя, и тиранить окружающих страхом своим перед смертью, потугами зацепиться за жизнь, жалкими разговорами — было недостойно, бесчеловечно и глупо.

Первое время молчание давалось ему трудно, каждую минуту он боролся с собой. Изнемогая в этой борьбе, засыпал. Когда просыпался, все начиналось сначала. То хотелось ему закричать благим матом, то заплакать бесшумно и жалобно, то ударить по стеклу или бить вообще по чему попадя, чтобы все кругом стонало, звенело, разваливалось вдребезги.

Однако же интеллект брал верх, Александр Иванович умирал молча, шарил глазами по потолку, когда лежал на спине. Умирал он не дома, а в больнице, где были хорошие врачи, молоденькие сестры и ласковые нянечки. Потихоньку привыкал к своему умиранию и часто забывался, в особенности после того, как нашел себе занятие, стал вспоминать свою жизнь. И даже не вспоминать, а сводить концы с концами, ибо уже много лет жил двойной жизнью. Теперь распутывал эти две жизни, искал одни концы и другие концы, чтобы свести их вместе. Искал тот момент, когда стал появляться в нем другой человек, вернее, когда стало жить в нем два человека, наподобие того, как это было в свое время с Глебом Ивановичем Успенским. В конце жизни в Успенском тоже было два человека. Один представлялся ему Глебом, другой — Ивановичем. Один был носителем зла, другой — носителем добра. Глеб и Иванович находились в постоянной мучительной борьбе. Конец ее был трагичен: один взял бритву и перерезал горло другому. Но вот кто кому перерезал, Глеб ли Ивановичу, Иванович ли Глебу, и кто именно был носителем зла, а кто носителем добра, — Александр Иванович не мог вспомнить. Хотел было попросить лечащего врача, чтобы та посмотрела, Александр Иванович подсказал бы, где посмотреть, — но потом раздумал. Зачем?