Витенька

— Все.

Отец не поверил, но стал дальше читать.

Врут, что Ленин был в эмиграции.
(Кто вне родины — эмигрант.)
Всю Россию,
                   речную, горячую,
он носил в себе, как талант!
Настоящие эмигранты
       пили в Питере под охраной,
       воровали казну галантно,
       жрали устрицы и гранаты —
       эмигранты!
Эмигрировали в клозеты…

— В клозеты? И это читал на пионерском костре? — спросил отец.

— Это я пропустил, — виновато сказал Витек.

— «В куртизанок с цветными гривами — эмигрировали»! Тоже?

— Пропустил.

— Значит, и про куртизанок понимаешь?

— Да, — сказал Витек.

Отец вздохнул, лоб вытер ладонью.

Катерина слушала, мало что улавливала, но отчего-то гордое чувство за Витеньку, нежность к нему омывали ей душу, однако же долго сидеть она не могла, потому что слушать чтение это ей было скучно.

— Выдумывают же, — сказала она, и смысл этого высказывания ей самой не был понятен, хотя был исторгнут из самых глубин ее тихого ликования. Не переставая улыбаться, она встала и вышла, вспомнив о каких-то своих заботах.

Отец и сын остались одни, Витек присел на диван и, поскольку отец не сказал «иди», не отпустил его, он стал сидеть рядом и слушать, как переворачивались страницы, как шептал отец, повторяя про себя какие-то строки.

— Про Ленина, конечно, это он все правильно, но разве ж, Витек, это стихи? И как только ты выучил их?!

Борис Михайлович стихи уважал больше, чем другую литературу, потому что особо длинных почти не встречал и в отличие от романов мог взять и прочитать запросто, без особого труда. Хорошие стихотворения он ставил рядом с музыкой. Все его песни, а он знал их довольно много, по сути дела, были ведь тоже стихами.

— Вот слушай: «В глубокой теснине Дарьяла царица Тамара жила», слышишь? Ведь льется, просто само льется, а там нет, у Вознесенского не льется.

— А мне нравится, — сказал Витек.

— Ну, если нравится, это неплохо, все-таки время сейчас другое, школьники умней теперь намного, чем раньше, и хорошо, что ругательные слова ты пропустил, они ни к чему на пионерском костре, пришлось бы мне отвечать. Тут, Витек, ты молодец. Но раньше все же лучше писали, особенно про войну. Ты «Василий Теркин» Твардовского читал?

— Не читал.

— Почитай. Ни одного ругательного слова, а слушаешь по радио — плачешь. Вот я сейчас, ты посиди пока.

Борис Михайлович торопливо поднялся с дивана. Из Лелькиной комнаты — покопался там на полочке — принес книжку в сером переплете. Когда-то Лелька читала вслух, Витек был маленький, ничего еще не понимал, а отец с матерью целый вечер слушали, сильное впечатление было, после чего Борис Михайлович даже под гитару попел лучшие свои песни.

— Сейчас почитаем.

И Витек так послушно сидел рядышком, так слушал отца, что от одного этого настроение делалось каким-то особенным, совместным и трогательно-душевным. Не было ни большого, ни маленького, а были просто двое близких и совершенно одинаковых человека, которым было хорошо сидеть рядышком и даже не очень важно о чем говорить.

— Вот, — сказал отец и начал читать. Читал теперь по-другому, глухим, хорошим голосом.

На войне, в пыли походной,
В летний зной и в холода,
Лучше нет…

И пошло, и полилось слово за словом, складная строчка за строчкой, и голос Бориса Михайловича временами то пресекался, то дрожал, то совсем замолкал, делал паузу, и тогда Витек поднимал глаза на отца и видел, как тот затруднялся в чтении, перебарывая какую-то неловкость, губу закусывал, вздыхал или втягивал в себя воздух, чтобы превозмочь то, что мешало ему. Витек догадывался, что отца вот-вот слеза прошибет, так наваливались на него переживания, так он возбуждал себя сам своим чтением. И в одну из пауз Витек вставил замечание:

— Но это тоже длинно?!

— Длинно.

И едва ль герою снится
Всякой ночью тяжкий сон,
Как от западной границы
Отступал к востоку он,
Как прошел он, Вася Теркин,
Из запаса рядовой,
В просоленной гимнастерке
Сотни верст земли родной.

До чего земля большая,

Величайшая земля,
И была б она чужая,
Чья-нибудь, а то — своя…

Витек потихоньку втягивался в это переживание, поддавался под отцовское настроение.

А застигнет смертный час,
Значит, номер вышел.
В рифму что-нибудь про нас
После нас напишут:
Пусть приврут хоть во сто крат,
Мы к тому готовы,
Лишь бы дети, говорят,
Были бы здоровы…

— Эх, мать… вот… — вздохнул Борис Михайлович после паузы и никак не мог собраться, чтобы дальше читать…