Витенька

                            Володе Пальцеву

Мой бедный друг, я знаю, знаю,

Давно изведал ту тщету.
Бывает счастье?
Да, бывает!
Жар-птицу схватишь на лету,
В руках комок живой забьется
И тихо: «Отпусти… Зачем?»
И так печально улыбнется,
А ты опять стоишь ни с чем.

* * *

Гуляет ветер в чистом поле.

Куда ни глянь — белым-бело.
Я вас любил, чего же боле?
Теперь и это умерло.

Мы каждый — со своею долей,

Жизнь там, где пелось и мело.
Но пусто-пусто в чистом поле,
Куда ни глянь — белым-бело.

* * *

                                   Сергею Есенину

Сажусь к столу, бумагу придвигаю,

И хочется начать таким стихом:
«Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком».

Тех журавлей уж нет. Куда они умчались?

И почему во мне такая грусть?
А голос журавлиный отвечает,
Что все прошло, назад уж не вернуть…

Да, все прошло, и сожалеть не надо.

Но только не о том я говорю.
Ведь он и сам мечтал стальной громадой
Увидеть нищую страну свою.

И может, все сбылось, не знаю я, не знаю,

А если не сбылось, так сбудется потом.
Но все же, все же роща золотая
Отговорила милым языком.

И я как будто вижу эту рощу

И поля опустевшего простор,
И влагу дней тех чувствую на ощупь,
И влага та мне застилает взор.

А я гляжу, в безмолвии глотая

Внезапно подступивший к горлу ком.
Да, все прошло, и роща золотая
Отговорила милым языком.

* * *

                 И пусть у гробового входа…

                                        А. С. Пушкин

Уснули голоса тревоги,

И тихо, тихо, как во сне,
Родятся медленные строки
И умирают в тишине.

Здесь все знакомо, все конечно

В пределах глаз, в пределах рук.
И где-то в глубине сердечной
Стучит: «Пора, пора, мой друг…»

Так вот они: покой и воля.

Ужель пришла моя пора?
И делится заветной долей
Со мною сам отец пера?

34

Катерина и Борис Михайлович вернулись из деревни загорелыми и немножечко сбросившими свои тяжелые веса, ходили бодрей, говорили бойчее и громче, чем полагалось дома, в городской квартире. Катерина пригнула к себе вскользь и на одно мгновение показавшего свою улыбку Витеньку, поцеловала в макушку, отец потрепал его за волосы. Рады были. А уже во вторую минуту в глазах Катерины и другое выступило, вроде тревожного вопроса: как тут у вас, ничего такого не случилось?

— Ну как тут у вас? — на Витеньку, на Евдокию Яковлевну посмотрела, ответа хотелось хорошего.

Витек пожал плечами. Евдокия Яковлевна немного поколебалась и сказала:

— Я ничего не знаю.

— Как не знаешь? Ты говори, мама, говори. — Катерина почувствовала что-то нехорошее за недомолвками матери. — Чего ты ничего не знаешь? Говори!

— Я не знаю, — повторила Евдокия Яковлевна, и лицо ее морщинистое скуксилось. — Он запирал меня…

— Куда запирал?

— В мою комнату запирал.

Ничего нельзя было понять. Вмешался Борис Михайлович.

— Что вы тут, как дети, разнюнились. Кого запирал? Кто запирал? В чем дело? — и так далее.

Евдокия Яковлевна заробела немного, перестала кукситься, начала говорить без хлюпанья, даже на грубоватый тон перешла:

— Играл он тут день и ночь, соседи жаловались, на балконе ночью курил. А тут ходить к нему стала шпана всякая, как налетят, все вычистят из холодильника, понакурят, понаплюют, даже томатную пасту съедят, ничего не оставят, стала говорить — не нравится ему, кричит на меня и запирать стал, как эти на порог, так сразу запирает меня, один раз насильно затолкал в комнату и запер, ключ нашел специально, не выпускает, пока не разойдутся.

Витек молчал, замкнувшись. Все молчали. Потом Борис Михайлович сказал:

— Витек!

— Что она лезет всегда?! — огрызнулся Витек.

— Какая такая шпана? — спросил отец.

— Это я, — сказал Витек, — и мои товарищи. Феликс, например.