Витязь чести. Повесть о Шандоре Петефи

Вновь судьба жестоко мстила поэту. Он проваливался в бездну в ту самую минуту, когда таким близким виделся зенит. Поражение казалось нестерпимым: Корнелия ждет, они дали друг другу слово, и все обрушивалось из-за упорного противодействия абсолютно чуждых, непостижимых сил.

От пастора он вернулся подавленным, готовым на любую крайность.

— Все против нас: земля и небо, — сказал, мрачно потупившись, поджидавшей его Корнелии.

— Значит, так угодно судьбе, — промолвила Нелике. Ее обуревали самые противоречивые чувства. Но над всей этой внутренней бурей, над сожалением и над едкой досадой преобладало все-таки облегчение. Несмотря ни на что, она была рада, что разрешилось именно так, ничем, и не верила в продолжение. Все кончено, но она почти счастлива, что в ее жизни было такое. Она навсегда сохранит в себе ощущение взлета. Ее любви домогались многие, но еще никто не предлагал ей свое имя.

Украдкой поглядывая на замкнувшегося в своем одиноком горе поэта, провожавшего ее до гостиницы, Корнелия мысленно благодарила его за этот поистине удивительный день.

— Нас бы все осудили, — попыталась Нелике развеять свою и чужую печаль. — Даже самые близкие. — Она улыбнулась сквозь слезы, ободряюще и облегченно.

— Чтоб он сгорел в аду, этот пастор! — выругался поэт. — Проклятые попы!

— Почему пастор? — спросила Нелике, примеряясь к его торопливым шагам. Только теперь она начала понимать, что произошло. — Ведь я католичка!

— В самом деле? — удивился Петефи, загораясь внезапной надеждой. — Тогда все еще можно поправить. Если католический священник окажется более сговорчивым, чем пастор, я готов в ту же секунду переменить веру. Почему бы нам не обручиться по католическому обряду?

— Не будем больше об этом, — вздохнула Нелике не без сожаления.

Она подумала о том, что еще могла бы вернуть утраченное и привязать к себе крепко-крепко этого упрямого, страдающего мальчика, но что-то уже навсегда изменилось в ней, и она не воспользуется минутной слабостью.

«И все-таки я ни о чем не жалею, — дивясь себе, подумала Корнелия. — Он мой товарищ и великий поэт. Ему ведь так мало нужно: чуточку ласки, душевного тепла, несколько хороших, искренних слов. Если это поможет ему вернуть веру в себя, немножко передохнуть и залечить душевные раны, я охотно пожертвую собой. Это ведь такая малость…»

Отперев свою комнатку, Корнелия Приелль сочувственно улыбнулась, и оставила дверь открытой, и поманила за собой.

Часы на башне ратуши пробили полночь. Курьерская карета отправлялась в шесть утра.

30

Замшелые скалы в угрюмых моравских лесах, где сам Вельзевул прикорнул на часок в ночь весеннего полнолуния, запеленали снега. Волнистые белые шапки укрыли соломенную нищету голодных деревень, шпили притихшего Брно, бараки покинутых фабрик, набитые товаром лабазы, монашеские обители. Бережно укутали заколоченных в деревянные коробы Психей и Аполлонов в дворцовых парках и чугунных Христов — на кладбищах у свежих могил.

Пустые амбары, погасшие стекловарные печи, нерасчищенные рельсовые пути. Всюду оцепенение, спад, затаенная лютая злоба. И не понять, откуда пришла беда, как без войн и кровопролитных волнений расшатались устои привычного бытия. Голод в мадьярских комитатах, остановленные спиртозаводы в Славонии, последний на всю семью поделенный мучной кнедлик в хижине моравака. Да и в Тирольских Альпах дела обстоят не лучше. Падеж скота от бескормицы, заносы, лавины, тоска. За что ни возьмись — все плохо, катится под откос, вываливается из рук. Любые попытки как-то выправить положение, разобраться, наладить прежний порядок кончаются ничем. Не помогают ни бесконечные парламентские дебаты, ни бумажные циркуляции по канцелярским столам. День ото дня все хуже, что-то исчезает из жизни, что-то безнадежно теряется или окончательно приходит в негодность. Уж лучше вовсе не вмешиваться, не растравлять язвы, пусть себе катится своим путем. Не надо присматриваться, не стоит задумываться, будем жить сегодняшним днем.

— Что вы все твердите мне: будущее, будущее, — осадил Меттерних чересчур ретивого администратора. — Завтра может и не наступить. Оно не гарантировано человеку.

В имперской Вене, хоть и падают на бирже курсы ценных бумаг, — зимние медлительные балы. С земляникой, жареными лебедями в перьях и тортом — слегка уменьшенная копия собора святого Стефана — на триста порций. Игристый херес бьет из подсвеченного фонтана, повинуясь мелодии вальса, снизу доверху заполнены именами присяжных танцоров бальные карточки трепетных дебютанток, сукно ломберных столиков бело от мела — сплошные нули. Как-нибудь пронесет, утрясется. Слава богу, есть тысячи способов компенсировать убытки. И валит снег за освещенными окнами, и сказочно мерцает в ночи убеленная рождественская столица.