Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи

Мрачно гудели колокола, из замка, где перед отступлением тирольские стрелки и кроатские драгуны сожгли своих мертвых, несло гарью и смрадом. Вскочив на свою знаменитую белую лошадь, фельдмаршал обронил шпагу, которой еще недавно воинственно размахивал перед построенным в каре гарнизоном. Зеленые перья его треуголки были черными от копоти.

На юге, в королевстве Обеих Сицилий, уже вовсю палили пушки. Осажденный восставшими, развернувшими трехцветное знамя итальянской свободы, королевский наместник герцог Майо послал из Палермо в Неаполь пакетбот с просьбой о помощи. На военные таланты генералов и огневую мощь форта Кастелламаре он не надеялся. В тот день, когда Радецкий зачитывал свой приказ, отряд из пяти тысяч солдат в сопровождении шести батарей и девяти паровых фрегатов высадился в Палермо.

Но ни артобстрел с суши и с моря, ни прицельная ружейная пальба не смогли остановить восставших. Королевские твердыни падали одна за другой. Восемнадцатого король Обеих Сицилий Фердинанд Второй соглашается на некоторые реформы. Но поздно, поздно. Восставшие уже приступом взяли монастырь Новициато, банк и королевский дворец, обезоружены гарнизоны в других городах.

В следующие дни поступили известия, что движение захватывает Калабрию, что лагерь инсургентов в Салернской провинции насчитывает уже более десяти тысяч бойцов, которые готовы со дня на день двинуться на Неаполь.

И вот уже — это случилось двадцать седьмого — огромная масса неаполитанцев заполнила Толедскую улицу. Люди плясали, обнимались, нарядные дамы и женщины из простонародья развернули над морем голов трехцветные трепещущие платки. Требования толпы, настроенной еще весьма мирно, были противоречивы.

— Да здравствует Пий Девятый! — кричали одни.

— Да здравствует конституция! — вторили им другие.

— Да здравствует король! — выкликали благонамеренные.

— Да здравствует свобода! — неистовствовали карбонарии-горлопаны.

И все-таки это была революция. Когда пошла в атаку конница и несколько всадников поскользнулись на каменных плитах, хохочущие манифестанты подняли их, посадили в седла и, проводив дружелюбным шлепком по заду, принялись скандировать:

— Кон-сти-ту-ция! Кон-сти-ту-ция! Кон-сти…

Армия в растерянности. Король колеблется. Но время, подстегнутое время новой долгожданной эпохи, не терпит. И сообразуясь с его стремительным полетом, Фердинанд Второй выходит на улицу брататься с народом. Всеобщий восторг, слезы радости, надежды, надежды…

Конституция, спешно подготовленная, отпечатанная, подписанная королем и контрассигнованная министрами, десятого февраля вступает в силу.

Не понимая до конца, что происходит, деспотичный и капризный король видит двигательную причину событий не в народном волеизъявлении, а в интригах либерала папы и Карла-Альберта, сардинского короля.

— Они меня толкают, ну и я их толкну, — мстительно заметил он, подписываясь под самыми радикальными из реформ. — Пусть-ка теперь покрутятся.

Карлу-Альберту действительно пришлось покрутиться. Одно дело — робкие реформы, которые он, подгоняемый честолюбием, решился предоставить своим подданным, иное — конституция, ограничивающая самодержавное право. К подобным уступкам пьемонтский монарх, сумевший снискать некоторую популярность, еще не был склонен.

Седьмого января он отклонил требование демонстрантов, собравшихся на улицах Генуи, об изгнании иезуитов, а несколько дней спустя отказался принять депутацию торгового сословия города Турина, пожелавшую встать под знамя савойского креста и начать поход за освобождение Италии.

Намерения граждан выглядели как открытый бунт против императора. Посягательство на самодержавный принцип неизбежно развязывало руки ниспровергателям габсбургской идеи. Наконец, Карл-Альберт вообще не знал, сможет ли обойтись без поддержки невидимой власти, поскольку вот уже второй десяток лет правил страной вместе с иезуитами и через иезуитов.

Прав, тысячу раз прав был предусмотрительный генерал Ротоан, провидя в грядущем бунте народов прежде всего угрозу орденскому влиянию. Всякое выступление против австрийцев заканчивалось разгромом коллегиумов и разгоном иезуитских монастырей.

Нет, не хотел Карл-Альберт идти на такие уступки.

Но Генуя уже плясала и пела под неаполитанский секстаккорд. Сицилианская эпидемия распространялась, словно сенная лихорадка, от поцелуя.

Горели факелы. Раздавался Те Deum. Гремели крики:

— Да здравствует конституция! Да здравствует неаполитанский консул!

— Viva Carlo Alberto! — взывал народ к королю, подталкивая его следовать примеру неаполитанского собрата. — Viva Pio Nono! — поминал он любимца папу. — Viva il Risorgimento dell’Italia![61] — заклинал освободить поруганную отчизну.

Пиза, Флоренция и Ливорно вслед за Генуей славили неаполитанский пример.

Пришлось и сардинскому королю раскошелиться на конституцию, что и было сделано в том же очистительном феврале, когда по всей Италии празднуют день Канделоры — конец зимы, наступление долгожданной оттепели: «Per la Candelora dall’inverno siamo fora» — «Ha Канделору мы уже за пределами зимы».