Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи

В Пеште и в Буде появились неведомо откуда возникшие личности, подстрекавшие население к беспорядкам. Выдавая себя за вождей революции, они ловко подзуживали распаленную, сбитую с толку публику.

— Виват свободе, друзья! — громогласно вопили одни где-нибудь на углу возле булочной, — Кто голоден, пусть смело забирает свой хлеб!

— Вино, — нашептывали в ночлежках для бездомных другие. — Знаете бочки на винокуренном заводе графа Каройи?

— Долой квартирную плату! — науськивали третьи обитателей доходных домов. — Революция отменила ее раз и навсегда…

И, словно завороженная дудочкой крысолова, толпа подвигалась к губительному краю, огрызаясь на предостережения бессильных пророков. Участились случаи избиения «мартовцев», призывавших не поддаваться провокационным соблазнам. И вообще мода на красное заметно ослабевала.

Казалось бы, эрцгерцог Стефан мог лишь радоваться подобному обороту событий, тем более что он догадывался, из каких щелей выползли новоявленные крысоловы. Но именно по этой причине и были бессонны его тяжкие ночи. Со дня на день, изнемогая от собственного бессилия, ждал он начала кровавой бойни. Не выдержав однажды среди ночи напряженного ожидания, послал карету за Кошутом. Только с ним, пусть врагом, но врагом открытым и благородным, можно было хоть о чем-то договориться в столь ответственный, чреватый непоправимыми переменами час.

О венских переговорах сообщений не поступало. Да и не приходилось ждать оттуда сколь-нибудь добрых вестей.

— Простите великодушно, что поднял вас среди ночи. — Стефан усадил Кошута поближе к пылающему камину и сел в кресло напротив, устало свесив набухшие синими жилами кисти рук. — Я совсем не сплю. — Будто снимая невидимую паутину, он провел по лицу.

Редкостный, недавно открытый самоцвет, названный александритом в честь русского цесаревича, сверкнул на пальце кровавым изменчивым бликом.

«Как зрак циклопа», — подумал Кошут.

— Я встревожен молчанием Баттяни. — Стефан зябко поежился, несмотря на жар потрескивающих поленьев и наброшенный на плечи белый с золотом ментик, подбитый горностаевым мехом. — Вам он ничего не писал?

— Нет, — односложно ответил Кошут.

— Интересно, что сказал император…

— Вы ждете ответа от меня? — дернул плечом Кошут.

— Разумеется, нет, — смешался эрцгерцог. — Это лишь так, к слову, но я не нахожу себе места от волнения… Неужели все наши надежды пойдут прахом?

— Ничего не могу сказать, ваше высочество, ибо не знаю.

— Но если император все же не согласится? Вспыхнет война?

— Не на жизнь, а на смерть, — с бесстрастным спокойствием подтвердил Кошут. — Мы не позволим расчленить родину.

— Разве на нее кто-то посягает?

— А вы как полагаете, ваше высочество? Или, быть может, Елачича не стоит принимать всерьез?

— Да, вы правы, вы правы, — пролепетал Стефан, мысленно сопоставив погромные заявления бана и свои собственные советы императору Фердинанду. — Куда все катится? К чему мы придем?

Кошут видел, как мечется зажатый между двух огней злосчастный наместник, как тщится хоть ненадолго отсрочить одинаково губительный для него выбор между приверженностью к династии и доверием страны. От чего-то приходилось отказываться, приносить в жертву главному второстепенное. На его глазах совершался трудный, мучительный процесс окончательной переоценки. Кошут догадывался, чем закончится внутренняя борьба, и не желал вмешиваться, хоть и сочувствовал отчасти прекраснодушному совестливому принцу.

— Скажите же хоть что-нибудь, — тихо попросил Стефан. — Что, по вашему мнению, я, лично я, должен сделать?

— Добиться точного выполнения обещаний, данных венгерской нации.

— Короче говоря, встать на сторону оппонентов его величества?

— На сторону закона, который должен стоять выше государей.

Оба понимали, что спор не имеет смысла, ибо выбор, в сущности, предрешен. Династии, вне которой эрцгерцог не мог и помыслить себя, удалось выиграть главное — время. А раз так, то нечего и мечтать о самостоятельных решениях. Преодолев первоначальный шок, консолидируются противостоящие анархии силы, укрепляются гарнизоны в Италии, хорватский бан с каждым днем набирается мощи для решительного броска. Стоит ли бежать из армии победителей? Причем накануне боя?

Что по сравнению с весомыми реалиями тайный голос, взывающий к справедливости, инстинктивное отвращение к чужим страданиям? Страх крови?

— Итак, война? — подвел итог внутренним борениям палатин. — И каковы, по вашему мнению, будут ее последствия?

— Смотря для кого. — Кошут отвел глаза от налитых винным свечением угольев и решительно поднялся, — Если для меня, то вполне возможно — эшафот, для вас — возвращение в Вену… Я, ваше высочество, давно готов отдать жизнь за честь моей родины, вы же, — он помедлил, — вы могли бы надеть на себя корону.

— Что вы говорите? — прикинулся изумленным Стефан. — О чем?!

— О короне святого Иштвана, вашего доброго ангела. — Кошут устремил на палатина проникновенные, расширенные волнением зрачки. — О славной стемме[65] нашей государственности.