Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи

— Я не знаю, о чем вы говорите, и вообще с трудом понимаю ход ваших умозаключений. — Фикельмон помедлил, играя часовой цепочкой. — Но, кажется, вы на ложном пути… И все же мне хочется дать вам совет на прощание. — Он скользнул по смелому, волевому лицу венгра беглым, но все замечающим взглядом. — Вам лично ваши заблуждения действительно могут стоить Куфштейна, но вашим информаторам, а возможно, и вдохновителям придется подставить голову под топор. Подумайте над этим различием, если дорожите своими друзьями. Тюрьма на переломе эпох не столь страшна, из нее, бывает, вскоре выходят, а топор, мой молодой и горячий друг, — это уже необратимо! Обидно умереть на исходе ночи.

Телеки поспешно встал, молча отдал поклон и сбежал по ступеням беседки. Фикельмон, несомненно, знает обо всем. Больше того, он недвусмысленно предостерег о судьбе, ожидающей в случае провала близких ему, Шандору Телеки, людей. И прежде всего самого дорогого — Штанчича, наставника детских лет, учителя, друга. Это он, бунтарь и мечтатель, своими рассказами, примером собственной трудной жизни зажег в его сердце неутолимую жажду справедливости. Страшный дар, мучительный, горький. Он отнимает радость у жизни, сжигает самое жизнь. Но без этого снедающего жара человек уподобляется покорному скоту. Без него нет оправдания и смысла в коротком проблеске средь ночи небытия, что зовут человеческой жизнью.

Экипаж уже вовсю катил Дикого графа, как прозвали Телеки друзья, по дороге в Пожонь, когда к скучающему Фикельмону возвратилась Дарья Федоровна. Оживленная, сияющая, по-детски счастливая удачной примеркой и почти столь же прекрасная, как тогда, в Неаполе, как потом, в Петербурге.

Церемонно предложив руку, граф вывел жену на горбатый мостик, с которого беззаботно фланирующие курортники кормили лебедей, жиреющих в теплой солоноватой от минеральных стоков воде.

Над речной долиной, над горами, поросшими лиственным лесом, реяли бравурные аккорды. Стремительные ласточки кувыркались в ликующей синеве, преследуя бабочек, пулей неслись под мостами. Пахло солнцем, цветочной пыльцой и невыразимой свежестью расцветающей жизни.

Не верилось в старость, в смерть, в неотвратимую неизбежность подступающих перемен.

— Чем вы занимались, мой друг, пока ваша легкомысленная жена примеряла обновки? — поинтересовалась Долли, кокетливо склоня голову к плечу.

— Собственно… ничем, дорогая, — промолвил граф, заложив за спину руку с зажатой перчаткой. — Выкурил сигару, просмотрел газеты… Ничего интересного. В России вновь опасаются вспышки холеры морбус.

14

Воистину блажен умеющий ждать. Правы оказались умудренные жизнью бойцы. Площадная брань критиков не только не убила поэта, но разнесла славу о нем по всем венгерским комитатам. И хоть хула от этого не умерилась, в терновом венце зардела первая роза.

Не веря своим глазам, Петефи прочел первый о себе похвальный отзыв.

«Можно смело сказать, что он истинный гений, — писал восторженный, но одинокий ценитель. — Точно молния, пробил он себе путь в небе венгерской поэзии и сверкает теперь среди самых блестящих, самых крупных звезд, с холодной и насмешливой улыбкой взирая на то, как завистливо моргают эти маленькие падающие звездочки… Эти господа считают величайшим недостатком Петефи, что он пишет так, как чувствует и думает… И разве не страшно виноват Петефи, что он посмел заговорить на языке народа? Удивляюсь, как это его еще не привлекли за такое демократическое преступление к суду с обвинением в измене родине… Но напрасно тщатся эти гусеницы объесть вечнозеленые листья венца Петефи. Изнемогая от напрасных усилий, они сами же падут с древа жизни в могилу забвения, а поэт, которого они забрасывали грязью, нетронутый и победоносный, переступит порог дворца бессмертия».

Несмотря на некоторую выспренность, статья звучала пророчески.

Немало позабавило Петефи и то обстоятельство, что вырезки со столь лестной оценкой прислали ему, словно заранее сговорившись, сразу несколько человек. И первым среди них, что было удивительнее всего, оказался не кто иной, как Лайош Кути.

До Шандора доходили последнее время вести, что Кути упорно домогается с ним встреч. Но после первого и последнего свидания их в Пожони, когда боготворимый местными дамами светский лев едва взглянул на представленного ему молодого поэта, Петефи отнюдь не жаждал возобновить знакомство. Лишь неустанные увещевания издателя Эмиха подточили его упрямое нежелание и заставили откликнуться на пятое, а то и шестое приглашение, любезно написанное на обороте визитки. Чего только не сделает зависимый от всех и вся литератор ради издателя, купившего у него ненаписанные еще строки! Да и не стоило так уж препираться с добряком Эмихом из-за такой, в сущности, малости, как ни к чему не обязывающий визит. Тем более в столь трудную для поэта пору, когда он, порвав с Имре Вахотом, вновь соскальзывал по наклонной от бедности к нищете.

Видит небо, Петефи не настраивал себя по дороге на схватку, но отвращение и злость так и взметнулись в нем, когда он переступил порог дома Кути.