Витязь с двумя мечами

— Ну, слушай, — вздохнула старуха. — Была ночь, глухая да тёмная, хоть на куски ножом её режь. Доброго отца твоего не было дома. Ушёл он за горы траву искать — сильно ты тогда расхворался. Все мы — твоя матушка, сестрица да я — сидели у твоего изголовья. Светильник наш давно погас, а мы все сидим во тьме, не спим. Вдруг видим: за окнами багровое зарево. Выбежали во двор — вся деревня огнём полыхает. Плач стоит над деревней, крики, стоны, слышится дробный стук копыт. Конский топот всё ближе, ближе. И вон оттуда, где дорога спотыкается о пригорок, вылетают турецкие спаги[3] с факелами в руках… Мы со всех ног бросились в дом.

— Будь я тогда постарше, тётушка Оршик, всех бы злодеев язычников своими руками уложил.

— Мал ты был ещё, голубчик. Так мал, что на ладони моей умещался… Будто снежная лавина с горы, неслись на нас окаянные турки. А дверь мы в переполохе забыли запереть, и ворвались они, нехристи, в дом. Сразу накинулись на мать и сестрицу. А я хвать тебя на руки да шмыгнула в окно. И в лес! Ноги мои в ту пору бегали куда быстрей, чем сейчас. Ума не приложу, откуда взялись у меня и сила, и ловкость, чтоб залезть с тобой на высоченный дуб. Знаешь ведь дуб, что стоит на том месте, где сливаются два горных ручья. На этом-то дубе просидели мы с тобой до самого утра. Боязно было спуститься с него: дитя на руках, а кругом зверьё дикое шныряет да воет. Вот и сидела на дубе, ждала, пока рассветёт. Потом — чу! — кричит твой отец, и вышли мы с тобою из леса. Труп твоей матери лежал на дороге. А сестрицу, что была собой так хороша, как ты силён, никогда мы больше не видели.

Помолчав, тётушка Оршик заговорила опять:

— Коли судьба тебе стать солдатом, сынок, и идти против турок, не забудь того, что я тебе рассказала!

Не заметили оба, как вышел на крыльцо старый Кинижи и стал с середины слушать рассказ. Когда тётушка Оршик кончила, мельник, гулко стуча сапогами, спустился с крыльца.

— Цыц, старая подстрекательница! И ты туда же — разжигать у парня воинственный дух? И так у него одна война на уме. Я сохранил для него в исправности мельницу. Я найду ему такую девицу, что будет зари алой краше. Сама знаешь, что в доме нужна молодуха. А ему ни мельница, ни невеста не надобны, только конь да меч в голове…

Старый мельник был строг, никто из домочадцев не смел ему перечить, но сейчас Пал отважился возразить отцу:

— Добрый отец мой, в былые годы ты тоже служил в солдатах. И турок рубил без пощады, когда сражался бок о бок с великим Яношем Хуняди.[4]

— Иные времена были, сынок, — отозвался старик, крутя длинный ус. — Отняли у меня турки жену и дочь, и до тех пор не знал я покоя, пока не отомстил злодеям стократно.

— А где же мне взять покой, отец, когда в каждой убитой женщине чудится мне моя мать, в каждой похищенной девушке — сестра. И жизнь и смерть у меня одна. Не будет мне покоя, отец, покуда не скрещу я свой меч с турецкой саблей.

При этих словах опять хлынули слёзы из глаз доброй старушки.

— Отрадно мне слушать тебя, голубчик, — рыдая, про говорила она.

Да и старый мельник расчувствовался. Заблестели от влаги глаза бывалого воина. Но старик тут же устыдился непрошеных слёз.

— Ну ладно, ладно, слезами никого не накормишь. Сейчас сюда пожалует пугало воронье, бравый вояка Тит с барским зерном, а до него бедняцкий хлеб смолоть надо. Водоем наполнился ещё ночью. Ну-ка, Пал, ну-ка, Буйко, живо за работу!

Распорядившись, мельник пошёл к плотине. В крохотном озерце, куда собирали для мельницы воду, уже заблистали первые лучи солнца, и с его зеркальной поверхности вспорхнули жучки, сверкая крылышками.

— Эй, Буйко, кончил ли смазку? — крикнул старик.

— Всё готово, хозяин! — отозвался Буйко. — Можно начинать.

Мельник поднял щит, и вода стремительным потоком хлынула в позеленевший от мха жёлоб и ослепительной широкой дугой полилась на лопасти мельничного колеса. А колесо, словно огромный ленивый зверь, внезапно пробуждённый от сладкого сна, недовольно заворчало и медленно, нехотя зашевелилось. Потом стало двигаться быстрее, будто освежённое утренним купанием. А когда старый мельник покидал плотину, колесо уже бодро и весело вертелось.

И вот ожила, заработала мельница. Гудело, звенело, ходуном ходило всё, что было внутри строения. Мощные каменные жернова дробили, размалывали рожь; тонко смолотая мука сыпалась в мешки: пусть бедные крестьянки испекут из неё хлеб, а бедные крестьяне положат его в котомки, когда пойдут работать в лес или в поле… Да, важное это ремесло — ремесло мельника. Может быть, самое важное на свете, потому что даёт хлеб всякому труженику. Старый Кинижи знал это и гордился. Вот он меж двумя засыпками присел на крыльце отдохнуть, а позади него весело стучит его мельница. Нет, нет, ни за что на свете не поменялся бы он даже с самим королём. Одно печалит сурового старика: не лежит душа Палко к его почтенному ремеслу. А что поделаешь, когда парню милы только конь да оружие. Да сказки о подвигах Яноша Хуняди.