Витязь в кошачьей шкуре (СИ)

Вместе с мышью в зубах Василий выпрыгнул в окно и плюнул. Мышь, не веря собственному счастью, скрылась в корнях сирени. А сам он погнал большими скачками, то взлетая под молочно-розовый свет, то опять ныряя в туман. О тумане говорят — заяц пиво варит. Сегодня косой был в ударе.

За их конторой, стоящей на высоком кирпичном фундаменте, был заливной луг из разнотравья, полого спускавшийся к речке, отмеченной густой полосой зелени. Луг был росистым, влажным. Капельки дрожали на сабельках травы, в паутине, протянутой между стеблями, и луна играла, освещая их. Куда там хрусталям и брильянтам, когда здесь творилось волшебство.

Туман, густой у реки, затянувший маревом деревья, здесь делился на пряди, и каждая текла сама по себе, огибая травинки, цепляясь за кошачьи лапы и разбегаясь под когтями, когда Василий выпускал и втягивал их, постанывая от свежести. Вообще-то коты не любят влагу, но он думал лишь о подарке для самой прекрасной, для единственной в мире девушки.

Рвать цветы ртом было неудобно. Зубы баюна больше годились для мясной пищи, но он старательно перекусывал стебли львиного зева, васильков, колокольчиков, нес в пасти, ронял, чтобы откусить еще один стебелек и прибавить новый цветок к букету, пока тот вовсе не перестал помещаться во рту.

Баюн находил цветы по запаху и надеялся, что они раскроются утром. И все дальше и дальше забредал в зыбком лунном мире, вовсе забыв о бывших своих пленителях. И что в одиночестве может стать для них легкой добычей.

Чем ближе подходил баюн к воде, тем туман становился гуще. Он глушил звуки, и Василий точно плыл в молочном море между небом и землей, уже не понимая, куда бежит. И уперся носом во влажную доску. Точнее, стукнулся с размаху, пороняв цветы. Доска была вполне материальной. И кажется, даже оставила в носу Василия занозу.

Он поныл, катаясь по земле, пытаясь поддеть ее когтем и натирая нос лапой. Потом остужал его в росистой траве и тыкался в землю. А потом поставил на верхний край доски передние лапы и подтянулся, чтобы заглянуть, что же там огорожено.

В квадрате из четырех досок был колодец, или, скорее, даже родник с черной бурлящей водой. Та маслянисто блестела под луной, кипела, переваливаясь, то на миг замирала, становясь гладкой, как стекло.

«В колодце суженую увидишь…» — различил в ее шепоте баюн.

Но видел сперва Василий только себя, изображение дергалось, морщилось, показывая кота с горящими глазищами и вздернутыми ушами, бьющего по бокам хвостом. Ему надоело. Да и луну скрыла туча, и делалось уж вовсе знобко.

Василий стал когтями подгребать разронянные цветы. Ловчился так и сяк, чтобы захватить их в пасть, и один из стебельков улетел в воду. Баюн хотел его поймать, и его поволокло в темноту.

«Королевич! Не ходи! Не ходи туда, королевич!» — ударялось эхом от каменных стен. Это был замок, очень похожий на замок Кощея. А впрочем, все замки похожи: каменные, сырые, с высокими сводами, длинными коридорами и винтовыми лестницами. И Василий взбирался по такой на чердак. Это было тяжело: каждая ступенька едва ли не по колено. Котом — так взлетел бы мигом, а человеку — не хватало дыхания.

Снизу звали, умоляли голоса.

Но он поднимался все выше и скоро перестал их слышать.

Чердак под жестяной крышей был низким, балки, скрещенные над головой, были подперты кирпичными колоннами. По полу раскидана солома.

Василий остановился, оглядываясь, словно не представлял, куда идти. И тут впереди стало разливаться сияние. Сквозь щели по контуру двери пробивался свет.

Василий поспешил туда.

«Не ходи! Не надо!»

Он нажал большим пальцем на холодный язычок запора.

Дверь распахивалась со скрипом. Медленно, как в жутком сне.

Василию хотелось зажмуриться, но королевская гордость подталкивала не бояться.

За дверью был еще один короткий каменный коридор. А напротив, на дальней стене, было не окно и не лампа. Девичий портрет оживлял коридор сиянием. Королевна в древнем уборе стояла на портрете во весь рост, и у нее было Лушино лицо.

Василий задохнулся от ее красоты, и тут выглянула луна. Уперлась лучом в морщинистую воду, и картинка пропала.

Потянуло предутренним холодком.

Василий, нагнувшись, собрал цветы и побежал, и росная трава холодила босые ноги и делала джинсы мокрыми до колен. А грудь в распахнутом вороте рубашки остужал ветерок.

Василий влез в горницу через окно и, встав у кровати на колени, бросил цветы на пестрое одеяло. Луша всхлипнула, и Василий поцелуем стер слезинку с девичьей щеки. От взгляда в упор Луша распахнула огромные глаза и посмотрела на Василия.

И потянулась к нему, раскрывая губы для поцелуя. Он и сам уже готов был коснуться их ртом — розовых, нежных, как цветочные лепестки…

И тут луч солнца, пробравшись в горницу, торонул бок печки и сместившись, щекотнул Василию затылок.

Миг — и он снова стал котом. Он закричал и оттолкнувшись от стены, выскочил в окно. Василий страдал упоенно. То есть пел.

Но Севериныч решил, что баюн орет, и выплеснул на него ведро ледяной воды.

Такой сон испоганил!