Витязи из Наркомпроса

Лучше бы Натка оглохла. Право слово… Каково, скажите, двадцатилетней девчонке было услышать чудовищный, мокро-чавкающий хруст, с которым тяжелая бита проламывала человеческие черепа? Каково было ей видеть — пусть мерзких, преступных, но — людей? испуганно вжимавшихся в землю в ожидании своей очереди? И даже не пытающихся не то что сопротивляться, а даже прикрыть растопыренными пальцами напряженный в ужасе затылок, на котором от страха дыбом встали коротко остриженные волоса?

А Натка всё это видела, с первой минуты до последней… Категорически отказавшись, как её не просил об этом Бекренев, не то, что уйти подальше, но даже отвернуться. Потому что она не считала себя в праве оставаться чистенькой в этом грязном и кровавом деле — возмездии… Если она себя назначила судьей, то обязана была стать и палачом. А иначе, никак…

Но после того, что она увидела, там, на берегу… внутри неё что-то заледенело, застыло… Будто бы сердце, устав от нестерпимой душевной муки биться, тихо затрепетав напоследок, замерло…

Странно, но Натка ничего такого у своих спутников не замечала!

Филя все так же был где-то там, далеко-далеко отсюда, в своих загадочных смыслах…

Савва Игнатьевич всё так же беззвучно шевелил губами — стихи он, что ли, про себя непрерывно читает?

Бекренев вообще, как маленький, весело кидался еловыми шишками с радостно уворачивающимся дефективным подростком.

Малолетний же душегуб, судя по всему, увиденной им экзекуцией нимало не был удручен. Впрочем, он еще совсем ребенок! Не ведающий добра и зла. Ведь и её-то, Натку, он убил вовсе не по злобе, а чтобы только мама его потом за разбой не ругала. И очень потом из-за этого досадного происшествия совершенно искренне переживал.

Когда приехавший в запряженной людьми повозке козлобородый чин щедро стал обещать им всем много разных приятных вещей, включая «барабан и щенка бульдога», Натка ему ни на грош не поверила. Ну вот ни на эстолько… Просто она поняла сразу: козлобородый врет. Врет им нагло и уверенно, прямо в глаза, ничего не стесняясь и не испытывая никаких сомнений. Врет так, что на миг он даже сам себе верит. И если они сейчас от его сладких посулов откажутся, то убивать он их будет с горькой обидой: Как же так? Он ведь им столько пообещал, а они, сволочи… Не оценили.

И потому Натка легко согласилась на все его предложения… А что? Пусть приведет их к цели! Лучшего проводника к последнему, девятому кругу не отыскать. А там… Наверняка, уж какая-то связь там есть? Ей бы только в общую телеграфную сеть войти! А там, посмотрим… Есть у неё одно петушиное слово.

Одного только не понимала Натка: как, дожив до двадцати годов, она была настолько слепой? Ведь это всё… всё, что она увидела и узнала за последние три дня, никто и никогда ни от кого не прятал! Как там в той песне было, которую пели узники: «Это не тайна и не секрет!» Какая уж там тайна. Когда к любому пассажирскому поезду на любом вокзале цепляется багажный вагон, с узкими продолговатыми, с закругленными с концов оконцами, с молочно-белым непрозрачным стеклом, прорезанные под самой крышей, к которому — вот удивительно? — совсем не спешат носильщики и пассажиры, чтобы сдать в него свои вещи? Когда на Таганке, во дворах, по пятницам выстраивается черная очередь к неприметной двери в глухой кирпичной стене? И такая же очередь по четвергам на Новослободской, к красно-кирпичному зданию с угловыми круглыми башнями? И на Красной Пресне, по средам… И в самом Центре, на улице Дзержинского, которая была Малой Лубянкой, у дома номер четыре, двухэтажного особнячка в глубине двора? В любой день недели? И в Лефортово? И…

А то, что бесследно вдруг исчезают знакомые ей люди? Приходишь так в свой технарь, а на кабинете директора синеет печатью белая бумажная наклейка… И куда делся заслуженный учитель, инвалид Гражданской войны, краснознаменец, не понимавший к своему горю педологических изысков некоторых своих коллег, никому якобы не ведомо? Это тоже ужасный секрет?

Натка мучительно застонала… Всё она видела и знала. Но полагала: кому надо, те разберутся во всём! И свято верила — она живет в лучшей на всей земле стране! Стране Свободы и Справедливости! И не утратила веру даже сейчас. Потому что вера не требует никаких доказательств. Как сказал бы Филипп Кондратьевич, et mortuus est Dei Filius, prorsus credibile est, quia ineptum est; et sepultus resurrexit, certum est, quia impossibile. (Сын Божий умер; и это вполне вероятно, потому что это безумно. Он погребен и воскрес; и это вполне достоверно, потому что это невозможно.)

Но вот то, что можно навести советский порядок в одном, отдельно взятым за пупыню, поселке Барашево вполне ей по силам, она верила тоже.

И потому, краем уха стала прислушиваться, о чем вдруг заговорил Бекренев с козлобородым провожатым: