Витим Золотой (Роман 2)

Микешка, сутуля на козлах широкую спину, вел неразогревшихся коней то медленно, то широкой, неровной рысью, отчего тарантас иногда резко подпрыгивал на мерзлых кочках и швырял Олимпиаду от одного края сиденья к другому.

- Не шибко гони! - не выдержала она.

- Жестковато, потому и трясет, - придерживая коней, отозвался Микешка. - Это не на пуховой перине валяться! - вдруг добавил он дерзко и обернулся к ней лицом.

Микешка одет был в черный романовский полушубок, ловко облегавший его широкие плечи. На чубатой голове маячила пестрая папаха. Одной рукой он натягивал вожжи, другой, в серой пуховой перчатке, протирал застывшую на легком морозе горбинку носа.

- Куда мы все-таки едем-то? - спросил он.

- А ты думаешь, я знаю? - кутая подбородок в воротник дорогой горностаевой шубы, ответила Олимпиада.

- Сколько же будем ездить? - спросил Микешка.

- Держи до Каменного ерика, а у Елашанского затона свернем в тугай.

- В тугай зачем?

- Журавлей щупать... - зло проговорила Олимпиада и отвернулась.

- Они давно уже улетели, - пожимая плечами, сказал Микешка, а про себя подумал: "Совсем осатанела баба".

Дальше разговор не клеился. С полверсты проехали молча. Кони бежали мерной рысцой и давили копытами сгустившуюся грязь. Над конскими головами виднелся желтый тугай, одетый в золотистые осенние ризы. Слева маячили далекие горы, справа приземисто сидел в луговой низинке круглый стог сена.

- Слышь, Микеш, - вдруг окликнула его Олимпиада каким-то робким, приглушенным голосом.

- Остановиться, что ли? - опередил ее Микешка. - Ладно. - И он сильно натянул вожжи. Кони замедлили ход.

- Вот дурачок-то! - рассмеялась Олимпиада. - Я ему про попа, а он про дьякона... Слово не дает сказать. Поезжай-ка, правда, потише.

- Растрясло, что ли? - не унимался Микешка.

- Ты со мной не вольничай и особо-то зенки на меня не пяль, дурачок, - поймав его пристальный взгляд, проговорила она. - А то я тебя, миленок, быстро утешу...

- Да что я, титешный, чтоб нуждаться в чьих-то утешениях? - задорно спросил Микешка.

- Утешает тебя твоя Дашенька, ну и ладно...

- Она не в счет.

- Вот, вот! К брюхатым бабам вы не очень ласковы, - вздохнула Олимпиада.

- А тебе откудова это известно?

- Э-э, миленок мой, не ахти какие новости. На этот счет у нас, у баб, своя гимназия... - ответила она задумчиво. - Я не о том хотела тебя спросить.

- А о чем же?

- Ты Маринку Лигостаеву любил или нет?

- Ты чего это вдруг о ней вспомнила? - хмуро спросил Микешка.

- А я часто о ней вспоминаю.

Не докурив дешевую папироску, Микешка яростно заплевал ее и размашисто бросил на обочину. Настороженно покосившись на опечаленное лицо Олимпиады, увидел, что оно стало другим. Бирюзовые глаза заискрились скрытой грустью, длинные ресницы мелко вздрагивали.

- Не хочешь, миленок, сознаться? - проговорила она каким-то глухим, почти нежным голосом.

- Что было, то давно быльем поросло, - медленно ответил Микешка.

- Каждая былинка в жизни свой корешок имеет. В прошлом-то году ты около меня вился, а потом к ней переметнулся. У ней козырь был - девка, а я вдова горькая... Не случись так, я бы теперь от тебя казачонка тетешкала, - с тоской проговорила Олимпиада.

- Ладно врать-то, - с трудом сказал Микешка.

- Ты что, забыл, как после молебствия меня помял у плетня, а сам потом к Маринке завернул и до вторых петухов ворота обтирал?

- Нашла о чем вспомнить. Поздно виноватых искать, - не оборачиваясь, сумрачно ответил он.

- Вам как с гуся вода. Все вы, казаки, на одну масть, жеребячьей породы, норовите каждую кобылку лизнуть! Все одинаковые, окромя Петра Николаевича! - вдруг вырвалось у Олимпиады.

- Какого это Петра Николаевича? - круто повернувшись к ней, в упор спросил Микешка.

- Лигостаева. Что, не знаешь такого? - Олимпиада шумно вздохнула и отвернулась.

- А он что, по-твоему, святой? Кстати, он теперь вдовый, может, подберешь ему невесту какую...

- Для такого человека я бы и сама душеньку свою на алтарь положила, с тихой, едва уловимой тоской проговорила она.

- Ты что, хмельная? - пораженный ее внезапной откровенностью, спросил Микешка.

- Я не хмельная! - Рывком распахнув шубу. Олимпиада погладила сдавленное спазмой горло, лихорадочно шаря за пазухой, по привычке искала носовой платок. Из откидного воротника платья выскочил золотой крестик, упав на синий бархат, он беспомощно повис на тяжелой, мелко выкованной из чистого золота цепочке.

- Я не хмельная, а я продажная! Вот за что я продалась! - сжимая в горсти золотую цепь, захлебываясь слезами, продолжала она. - А кто виноват? Да все вы! Ты прежде меня потискал, а потом на Маринку перекинулся. Ее сначала мыловарщику Буянову продали, а потом уж басурману Кодарке! Какую девку испоганили и в Сибирь на каторгу загнали!

Лицо Олимпиады пылало, глаза были гневные, заплаканные.

- Ты погоди, ты постой! - Красные, тесемные вожжи тряслись в руках ошеломленного Микешки. - Да рази я виноват? - бормотал он.