Витька Мураш - победитель всех

Иллариона этого мы уже дня три в поселке видели и всё удивлялись: почему он в школу не ходит. Знали, что он из города и что его отец приехал в совхоз главным инженером. Ни с кем Илларион еще не разговаривал, ну и мы первыми тоже не лезли.

— Желудев, где тебя посадить?

— А все равно.

— Раз все равно — садись на первую парту. А то эти мазурики первых парт не любят. Им-то не все равно. Может, и тебе не все равно, говори прямо?

— Все равно, — отвечает новенький.

— Тогда садись.

— Иван Сергеевич, — снова вылезает Батон, — это вы про нас сказали «мазурики»?

— Про вас, конечно. А кто же вы еще?

— А он, — кивает Батон на новенького, — значит, не мазурик?

— А к доске хочешь? — спрашивает директор.

— Нет, — говорит Батон.

— Тогда молчи.

Пока новенький прошел от двери до своей парты, наследил, как лягушка. На ногах у него не сапоги, а ботиночки. У нас весной по улице в ботиночках не пройдешь, разве только рано утром, когда подморозит. А Илларион этот прямо по лужам, наверное, шлепал.

Посмотрел директор на эти следы, но ничего не сказал. Не дурак же новенький, сам понимает. Но Батон опять вылез.

— Что-то у нас в классе сегодня сыро…

— Мелков, — говорит директор, — Желудев у нас новичок. А ты хозяин. Только плохой хозяин.

— Да я только хотел… — говорит Батон.

— Знаю, что ты хотел, — перебил его директор. — Опять ты к доске хотел.

— Нет, я не то хотел.

— Хорошо. Тогда иди сюда и расскажи нам, что ты хотел. Разумеется, по-немецки.

Выполз Батон к доске, стоит, хлопает ушами.

— Вы этого не задавали!

— А теперь задаю. Словарный запас у тебя достаточный. Итак: «Я хочу рассказать…»

Мы сидим тихо. Интересно, как Батончик будет выкручиваться. Батону тройку по немецкому ставят только потому, чтобы его на второй год не оставлять.

— Их… — быстро сказал Батон и умолк.

— Ну?..

— Их виль? — спросил Батон. — Так, Иван Сергеевич?

— Так. «Я хочу…» Дальше.

— …шпрехен…

— Шпрехен — разговаривать, а не рассказывать.

Батон задумался и стал потихоньку чесаться спиной о доску.

— Ерцелен, — подсказал директор.

— Ерцелен, — согласился Батон и снова затих.

— О чем же? — спросил директор.

— А о чем, Иван Сергеевич?

— Вот я и спрашиваю — о чем?

Батон молчал. Мы-то знали, что думает он сейчас совсем не о немецких словах. Все равно ему их не вспомнить, потому что нельзя вспомнить того, чего не знаешь. Батон соображал, как закончить побыстрей всю эту историю.

Глаза у Батона были грустные, как у телки. И вдруг я увидел, что он что-то надумал.

— Вспомнил, Иван Сергеевич, — обрадовался Батон.

— Давай! Скажи нам хоть что-нибудь.

— Их либе дих![2] — выпалил Батон, глядя прямо на директора.

Мы прямо под парты поползли от смеха. Директор тоже захохотал.

Он навалился на стол грудью и трясется от смеха. Даже авторучка его со стола упала. Глядя на него, мы еще сильней хохочем. А Батон стоит у доски с таким видом, будто ничего не сказал. Батончик — он хитрый. Он все соображает…

— Это ты и хотел мне сообщить? — спрашивает директор и вытирает глаза платком. — Ладно, иди садись. Двойку я тебе пока ставить не буду, потому что этого я и на самом деле не задавал.

Батон сел на место, и все стало нормально. Директор стал спрашивать домашнее задание, а мы с Колькой принялись соображать, где и как нам достать вару. Нужно не меньше ведра. В магазине вар не продавали. Получалось, что достать — это значит украсть. Например, на стройке коровника.

Воровать мы не хотели.

— Пойдем к Евдокимычу, — предложил Колька.

Евдокимыч — наш бывший школьный завхоз. Сейчас он на пенсии и столярничает у себя дома. У него полно всякого инструмента. Со всего поселка к нему ходят одалживать кто фуганок, кто бензопилу, а чаще всего — деньги. Инструменты ему возвращают, если не поломают, а деньги — не всегда. Батонский отец, например, так и не отдал.

Но до Евдокимыча мы в тот день не добрались. Так уж получилось, будто все нам нарочно мешали.

Только мы вышли из класса после уроков, навстречу — Мария Михайловна.

— Мурашов, можно с тобой поговорить одну минуту?

— Пожалуйста, — говорю.

Мария Михайловна берет меня за руку, как ребенка, и ведет в пустой класс.

— Мурашов, — говорит она, — может быть, тебе мой вопрос покажется странным, но ты постарайся ответить. Ученики в вашем классе, разумеется, разные. Ведут они себя тоже по-разному. Но твое поведение, на мой взгляд, отличается от поведения остальных.

— А разве я плохо себя веду?

— Я бы этого не сказала, — говорит Мария Михайловна и как-то странно на меня смотрит. — Поэтому и вопрос мой тебя может удивить. Я хочу спросить тебя вот о чем: не пишешь ли ты стихи?

Я чуть не присел от удивления.

— Какие стихи?

— Ну… стихи… своего сочинения. Сам не сочиняешь?

— Не-ет… А почему вы подумали?

— Потому что вид у тебя, я бы сказала, отрешенный. Сидишь ты в классе, а находишься совсем в другом месте. О чем же ты тогда думаешь? Ну вот сегодня, например?

Я молчу.

Мария Михайловна вздохнула.