Витпанк

Первая пуля бьет самого крупного из игрумов прямо в грудь: чистый выстрел, который убивает, прежде чем жертва успевает понять, что мертва. Игрум на соседнем стульчике даже не успевает отреагировать, а его затылок уже оказывается снесен начисто. Эхо первых двух выстрелов еще звучит среди деревьев, когда остальные игрумы, визжа от ужаса, начинают спрыгивать со стола. Третий и четвертый выстрелы Джимми Рея уходят в сторону, но пятый успевает задеть маленького игрума, промедлившего немного дольше, чем нужно. Он вопит, скатившись кубарем со своего стульчика; остальные к этому времени уже бегут к лесу, оставив убитых и раненых на произвол судьбы.

— Проклятие! — Джимми Рей поспешно засовывает в винтовку еще четыре патрона и палит по высокой траве, через которую убегают игрумы. — Вот ведь проворные ублюдки, а?

Он выплевывает жвачку и снова перезаряжает винтовку, затем распахивает дверь хибары и не спеша идет через лужайку к столику. Не обращая внимания на двух мертвых игрумов, он подходит к тому, который был ранен. Игрум пытается уползти; с одной стороны его грудки расплывается большое красное пятно. При виде Джимми Рея он падает на спину и поднимает в воздух все четыре лапы, словно прося пощады.

— Я… Я… Я вюбвю тебя! — Должно быть, когда-то он говорил эти слова какой-нибудь шестилетней девочке, прежде чем ее отец не решил, что держать существо в доме слишком хлопотно, и не отвез его в лес.

— Я тоже тебя вюбвю. Пух! — С этими словами Джимми Рей наставляет дуло винтовки между его глазами и спускает курок.

Мы проводим еще полчаса, пытаясь выследить оставшихся членов стаи, но игрумов нигде не видно. А вскоре Джимми Рей замечает, что над лужайкой начинают кружить хищные птицы. Он возвращается к столику для пикников и рассматривает добычу. Двое самцов и самка. Джимми разочарован тем, что не смог подстрелить больше — но, по крайней мере он остается в рамках ограничений для сезона.

Он привязывает их за ноги к ветке, и вместе мы тащим трех мертвых игрумов обратно к грузовику. Сгружая два из трех трупов в кузов, Джимми Рей безотчетно насвистывает старую песенку «Лайнард Скайнард»; тело самого большого из игрумов он привязывает к капоту — без особой цели, просто чтобы было чем похвастаться, когда он заглянет в бар, желая пропустить стаканчик по пути домой.

Он доволен собой. Он раздобыл три шкурки, которые сможет продать скорняку, немного свежего мяса для своих собак и еще одну голову для коллекции в своей берлоге. Не так плохо, если подумать. Он забирается в грузовик, запихивает за щеку новую порцию «Краснокожего» и сует диск в проигрыватель.

— А знаешь, что самое смешное? — спрашивает он меня, когда мы трогаемся с места. — В следующем месяце открывается сезон охоты на единорогов! Вот это будет потеха!

Он до отказа выжимает педаль, и мы уносимся прочь, с привязанным к капоту мертвым игрушечным медвежонком и льющейся из динамиков «Свит Хоум Алабама»[4]. В такой денек только и жить.

Эрнест Хоган Койот отправляется в Голливуд

Затемнение. Постепенно проявляется изображение (мои воспоминания всегда начинаются так, поскольку я вырос перед телевизором).

Ночь. Я еду в красноглазом «грейхаунде» из Финикса в Голливуд (как видите, я к тому же вспоминаю в настоящем времени, прямо как в сценарии или в старой радиопьесе). Лампы погашены; единственное освещение здесь — это звезды, отчего автобус похож на космический корабль, бороздящий некую межзвездную бездну.

Сиденье рядом со мной не занято, поэтому я распространился на него и уже начинаю задремывать — но тут автобус останавливается в каком-то богом забытом городке посреди пустого места, и в дверях появляется здоровенный индеец. Он проходит мимо семьи голодранцев-фермеров, которые едут от самого Кентукки, минует негритянку с младенцем на коленях, нескольких мексиканцев (или, возможно, это какие-нибудь эмигранты из Центральной Америки; все они в ковбойских шляпах), двух индианок, мать и дочь (у каждой на правой руке татуировка с изображением скорпиона) — и подходит к последнему из свободных сидений. Тому самому, на котором покоятся мои ноги, куртка и альбом.

Я делаю вид, что крепко сплю.

— Можно, я здесь сяду? — спрашивает он низким обдолбанным голосом.

Я издаю стон и убираю с сиденья ноги, куртку и альбом, освобождая ему место.

Крупным планом — обложка моего альбома: мультяшный портрет антропоморфного койота в солнечных очках, с дымящимся в зубах окурком и свисающим изо рта языком; сверху большими, валящимися в разные стороны буквами надпись: «КОЙОТ — КОМИКСЫ»; все нарисовано сияющим мэджик-маркером.

— Что это? — спрашивает он. Его голос звучит так, словно его озвучивает Мел Бланк; он указывает пальцем на альбом.

— Мой альбом, — отвечаю я, принимаясь усиленно клевать носом. Я сейчас не в том настроении, чтобы выслушивать историю чужой жизни и/или житейскую философию, пусть даже мне некуда деваться и я сижу здесь, беспомощный, в нескольких световых годах от Финикса и от Голливуда.

Он щурит глаза.

— Комиксы о Койоте? Что может знать о Койоте белый парень вроде тебя?