Витражи

Когда дверь за Папой захлопнулась, из сумрака, заполнявшего дальний угол бокового нефа, показалась фигура человека в красной кардинальской мантии. На лице его лежала привычная маска смирения, но по губам змеилась легкая усмешка, а в глазах читалось злое, ничем не скрываемое торжество.

Папа Урбан склонился над мраморной раковиной умывальника. Его рвало желтой с зеленью горечью. Руки дрожали, на лбу выступил холодный пот, пол уходил из-под ног. Он запачкал драгоценную, с богатым золотым шитьем далматику[6]. Подняв ее край, Урбан вытер белые губы. Боль ослабляла свою хватку. Скоро от нее останется только головокружение и выматывающая душу слабость. Надо пойти переодеться… слуги не должны знать… никто не должен знать. Пошатываясь, опираясь о стену, он поволок непослушное, тяжелое тело в спальню. «Академик, будь ты проклят… Ничего ты не понимаешь… Дурак. Проклятый дурак». Ему постепенно легчало. Скорее инстинктивно, чем осознанно, он переводил свою боль, свою беспомощность, свой бессильный протест в гнев. Эмоции придавали ему силы, вливая жар чувств в истерзанное недугом тело. Он не привык быть слабым.

Болезнь накинулась на Урбана внезапно, как лев накидывается в Гандской пустыне на зазевавшегося караванщика. И, как лев, она стремительно пожирала его. Еще никто не знал о его болезни, но сам Урбан чувствовал приближение неминуемого конца. Приглашенный вчера лекарь – глава гильдии – изменился в лице, выслушав жалобы и осмотрев Папу. На обратном пути лошадь взбрыкнула и сбросила лекаря прямо под колеса случайного экипажа. Бедняга свернул шею. Никто не должен знать. «Академик… напыщенный, глупый индюк. Да разве я стал бы унижаться и просить по пустякам?! А ты посмел мне отказать. Но нет… ты не глуп. Это было бы слишком просто. Нет…» Он скинул вонючую далматику, швырнул ее в камин. Надев свежее ароматное белье и чистую Альбу[7], он почувствовал себя почти хорошо. «Ты все понял… все. И все равно посмел мне отказать. Потому что для тебя, бессмертный недоносок, мы все – тени. Призраки. Бабочки-однодневки. Для тебя мы несущественны. Но ничего… Видит Бог, я не хотел этого. Я даже обратился к тебе с просьбой. Я. С просьбой. А ты не захотел. Хорошо, будь по-твоему. Я знаю, что тебе дороже всего. Что для тебя важнее всего. Важнее даже твоей хитрой вечной жизни. И я разрушу это. Manu propria[8]. И тогда ты приползешь ко мне. Ты отдашь все, лишь бы не лишиться этого. А я назначу цену. Господь свидетель, если бы ты не отказал мне…» Боль забилась в какой-то дальний угол, сердце перестало метаться в груди. Мысли Урбана постепенно приобрели обычную холодную отточенность. Твердым шагом он вышел из спальни. Академик сам накликал на себя беду. Святой престол слишком долго терпел. Теперь главное, чтобы хватило времени. Он вошел в приемную, резко дернул за шнур с кистью на конце. Где-то мелодично прозвенел колокольчик. Не прошло и полминуты, как в дверях показался монах-молчальник в фиолетовой рясе.

– Пригласите ко мне кардиналов Сириция, Сикста и Илария. Приготовьте гонцов в Гоэр-Лат, Ганд и Шуи.

Монах склонил голову и, пятясь, удалился. Вдали послышались голоса. Вскоре в прихожей за бархатными портьерами послышались нестройные шаги, шумное дыхание – вошедшие явно хотели продемонстрировать Папе свое рвение. Покорно опустив головы, перед Урбаном, занявшим к тому времени свое кресло, предстали кардиналы. Лица их выражали безоглядную преданность Святому престолу, и лишь в глазах кардинала Сикста можно было, основательно приглядевшись, прочесть жадное, хищное любопытство. Но к нему никто не приглядывался.

5