Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы

Агитпроп Коминтерна и Вилли Мюнценберг, ВОКС и Комиссия по внешним сношениям профсоюзов (ВЦСПС) являлись основными ответственными за массовый прием иностранцев в 1927 году. Согласно стандартной стратегии, коммунисты в определенной пропорции вводились в состав делегаций для руководства ими и для подготовки нужных резолюций, но большинство гостей были сочувствующими, чьи симпатии призван был укрепить именно опыт поездки в СССР. Так, даже Агитпроп позже критиковал включение пятнадцати писателей-коммунистов в состав делегации Международного объединения революционных писателей, состоявшей из 22 человек, как грубейший промах. И наоборот, в случае с одним французским интеллектуалом-анархистом, который прибыл в СССР будто бы пропитанный антисоветскими предубеждениями, а уезжал с верой в то, что Красная армия защищает рабочих всего мира, Агитпроп трубил об успехе^{381}.

Созывая конгресс, организаторы надеялись использовать этот удобный случай для привлечения новых зарубежных союзников, и он действительно стал одной из высших точек в советской оптимистической стратегии вовлеченности, открытости миру. Типы иностранцев, принимавших участие в этом событии, могут многое рассказать о приоритетах и стратегиях, которые на него влияли. Целых 500 делегатов являлись иностранными трудящимися, приглашенными по профсоюзной линии: 100 мест отводилось «крестьянам», 50 — кооператорам, 100 — делегатам «восточных» стран, 200 — европейцам, приглашенным по линии Межрабпома, и 30 — вождям национальных революций в угнетенных странах и колониях, согласно официальной формулировке. ВОКСу было поручено пригласить «делегации политически сочувствующей СССР интеллигенции из Европы и Америки» (80 мест) и ученых, «политически сочувствующих обществам “друзей новой России”» (60 мест). В состав делегатов-рабочих было включено значительное число социал-демократов и социалистов-некоммунистов (36 из 78 немецких рабочих делегатов были социал-демократами), однако подобные некоммунистические квоты не допускались для тех, кто, как считалось, уже обрел политическую «сознательность», т.е. для интеллектуалов^{382}.

Когда конгресс завершился, Коминтерн и советские аналитики принялись изучать зарубежные публичные комментарии и оценки этого события. Удивительно, в какой мере иностранное печатное слово, вежливое или одобрительное (вероятнее всего — нарочито), принималось в СССР за чистую монету и расценивалось как знак роста политической сознательности зарубежных симпатизантов. На этом политико-культурном уровне замеров политической близости, как кажется, классовая принадлежность, пол и национальность визитеров могли определять советскую реакцию, в частности нередко возникавшее чувство превосходства. Например, в одном из отчетов описание требовательности со стороны зарубежных культурных и научных знаменитостей (людей с «европейскими именами», как они уважительно именовались) сопровождалось сетованиями на то, что с ними не смогли обойтись предупредительно или уделить им достаточно персонального внимания^{383}. А вот некая женская делегация в полном составе (упомянутая в документе без указания представляемой ею страны) подверглась осуждению за «зависть» к другим делегациям.

Некая владелица немецкой табачной фабрики прибыла в СССР и «удивляла всех своей аполитичностью», ибо «находилась на том уровне развития, когда ее интересовали только вопросы экономической борьбы рабочего класса». Один месяц в стране социализма «произвел значительные сдвиги в ее сознании»^{384}. Один из гидов высказал проницательную догадку, что не все приезжающие с капиталистического Запада гости одинаковы, поскольку немцы имеют свои особенности, отличающие их от англичан, и смотрят на многие вещи не так, как, например, французы, — француз никогда не одобрит предложенного немцем и наоборот^{385}. Практика оправдала отделение приезжих друг от друга по классовой и национальной принадлежности.