Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы

Сходным образом дискуссии вокруг западных воззрений на коммунизм — особенно о том, как получилось, что пик надежд европейских и американских интеллектуалов на успех советского эксперимента совпал по времени с кровавыми сталинскими репрессиями, — издавна занимают центральное место в интеллектуальной и политической истории XX века. Данная тема также долго существовала лишь в усеченном виде: до открытия ранее засекреченных архивов советская сторона этого взаимодействия оставалась чем-то вроде черного ящика. Только сейчас стало возможным переосмыслить опыт западных наблюдателей коммунизма с точки зрения их взаимоотношений с советской системой, а кроме того, пересмотреть советскую историю в международном контексте. Если нам удастся лучше понять советскую сторону этих взаимоотношений, то мы сможем лучше понять и визиты в СССР даже самых известных фигур.

Серьезные и острые вопросы порождаются тем важнейшим фактом, что пик восторга со стороны Запада — восторга, которому поддались и некоторые из блестящих умов эпохи, — совпал с самым репрессивным периодом советского коммунизма — сталинизмом 1930-х годов. Эта проблема продолжает оставаться очень непростой независимо от того, каким факторам придается решающее значение: масштабу Великой депрессии и подъему фашизма, подвинувшим западных наблюдателей на просоветские позиции, или же глубине пропасти между парадным фасадом советского социализма и истинной природой режима, о которой тогда знал лишь кое-кто, а сейчас — многие. Действительно, дебаты вокруг темы «интеллектуалы и коммунизм» остаются одними из самых горячих во многих западных странах, замещая до некоторой степени более ранние споры о социализме и советской модели развития, которые стали в науке гораздо спокойнее после развала советского блока.

Однако эти давно идущие споры об интеллектуалах, восходящие к таким книгам, как «Предательство интеллектуалов» («La Trahison des Clercs», 1927) Жюльена Бенда или сборник «Падший Бог» («The God That Failed», 1949), уже отделены пропастью от того, что теперь открывают нам в отношении данной темы советские источники. В отличие от ряда аналитически изощренных работ о научных и культурных трансграничных контактах и выдающихся биографических исследований (и в этой книге такие работы используются в самой полной мере), наибольшее влияние на тематику, касающуюся попутчиков коммунизма, оказывает полемика, основанная на попытках показать изъяны интеллектуалов вообще (их склонность к утопизму, отчужденность, политическую наивность и т.п.) или объяснить их политическую слепоту одной-единственной важной причиной^{8}. Мы можем добиться лучших результатов, изменив «фокус объектива». Поэтому в данной книге центральное место занимают взаимоотношения между западными наблюдателями, принимавшими их советскими хозяевами и советской системой в целом. По глубинной своей сути это были неравные взаимоотношения, если учитывать, что хозяева являлись чиновниками могущественного государства. Однако для нас такое неравенство само по себе оказывается в определенном смысле полезным, поскольку оно породило и дало повод сохранить множество ценных исторических источников, и не только советских — российские архивы содержат немало западных документов на многих языках.

Анализ при помощи такого «объектива» предполагает выявление взаимовосприятия, входе которого, сточки зрения многих визитеров, привлекательно знакомое сочеталось с радикальной новизной. Например, многие черты советского строя, наиболее привлекательные для приезжих иностранцев (социальное обеспечение, реформы уголовного права и надзора за подростковой преступностью, педагогика), были результатом изменения либо «советизации» начавшихся еще до революции реформ или традиций интеллигенции, которые, в свою очередь, изначально развивались в общеевропейском контексте. Благодаря этой циркуляции идей и практик презентация советского эксперимента имела притягательность не только для круга его преданных последователей. Говоря конкретнее, в моей книге изучаются особые взаимодействия между советскими деятелями и их гостями, включая патронажные связи и имплицитные правила, структурировавшие отношения между советским государством и его западными симпатизантами. Развертывавшийся с обеих сторон, но на удивление формализованный код «дружбы» рассматривался как важнейший, и советская сторона делала все, чтобы его ключевым условием было публичное превознесение достижений советского эксперимента.