Вице-президент Бэрр

Что я на самом деле писал Уилкинсону? Я сообщал, что наши рекруты соберутся первого ноября на Миссисипи. Пятнадцатого ноября мы на легких лодках начнем спуск по реке. У испанского форпоста в Батон-Руж мы решим, захватить его или идти дальше. Если можно, я хотел овладеть Батон-Ружем хотя бы для того, чтобы ублажить Джексона и других моих сторонников, которым была ненавистна даже мысль о донах, нагло расположившихся на берегах ихреки.

Я сообщал также, что мои агенты (те самые три иезуита в Новом Орлеане) заверили меня, что жители страны, куда мы направлялись, присоединятся ко мне, если я поклянусь защищать их религию (такую клятву я уже принес в присутствии новоорлеанского епископа). Я писал, что Уилкинсон будет подчиняться только мне, от меня получать деньги и что вся операция завершится за три недели. Я заверил его, что нам обеспечена поддержка со стороны британского флота, — это была ложь. В заключение я писал, что Сэм Свортвут передаст ему дальнейшие инструкции. Я представил Сэма (не вполне искренне) как восторженного почитателя «западного Вашингтона».

Дальнейшие инструкции были очень просты: спровоцировать инцидент на реке Сабин. Сделать это было легче легкого, поскольку за год до того испанцы форсировали Сабин и заняли Байя-Пьер и Нону — два форпоста на американской территории. Эта наглость вывела из себя даже Джефферсона. В феврале 1806 года он дал указание военному ведомству изгнать испанские войска. Однако Уилкинсон игнорировал приказ военного министра, и испанцев никто не тронул. По моему разумению, Уилкинсон выжидал, чтобы согласовать свои действия с моими.

В июне президент прямо приказал Уилкинсону выйти из Сент-Луиса, принять на себя личное командование нашими войсками на Сабине и изгнать испанцев. И все же, когда я послал ему письмо (в конце июля), Уилкинсон так и не сдвинулся с места, и все в Вашингтоне придерживались того мнения, что Джефферсон скоро сместит нерасторопного командующего.

Я попросил Дейтона написать Уилкинсону и предупредить его, что его скоро сместят. Я полагал, что тем заставлю его действовать; у него не останется иного выбора, как отправиться в новые края. Увы, предупреждение Дейтона возымело обратное действие. Уилкинсон понял, что ему надо постараться вновь заслужить расположение Джефферсона. Каким образом? Разумеется, предать меня.

Такова подоплека моего письма Уилкинсону. Нет нужды объяснять, что слово «Мексика» в нем не упоминалось, как не содержалось в нем и указания Уилкинсону провоцировать войну с Испанией. Я полагал, что это случится само собой — как только он подчинится приказу другого своего главнокомандующего.

Я писал в письме то, во что искренне верил: через три недели места, куда мы отправимся, будут в наших руках. На суде обвинители пытались доказать, что я имел в виду не Мексику, а Новый Орлеан. Но я располагал такой поддержкой в этом городе (рассчитывая к тому же на помощь командующего американской армией), что Новый Орлеан мы могли взять не за три недели, а за три часа. В своем письме я имел в виду только Мексику.

К середине августа я прибыл в Питтсбург. Здесь-то я и совершил ошибку, отобедав с полковником Джорджем Морганом, тщеславным глупцом, не поумневшим с годами. Я побывал в его доме не для того, чтобы повидаться с ним, а чтобы завербовать трех его лихих сыновей. Во время обеда я позволил себе несколько острых словечек о Джефферсоне, не выразив восхищения нашим главарем, но никак не выразив и враждебности. Когда полковник пожаловался на разложение американской армии и посягательства донов на нашу территорию, я заметил: «Но ведь это политика мистера Джефферсона. Увы, он настолько ослабил нашу военную мощь, что мы с вами, располагая сотней солдат, могли бы скинуть президента и конгресс в Потомак». Никогда не шутите со вздорным стариком, особенно если он много лет пытался добиться от правительства признания его прав на спорную полоску земли в Индиане. Вдохновленный праведной алчностью, полковник Морган решил предупредить местные власти о моих темных планах — утопить мистера Джефферсона, И он написал моей предполагаемой жертве слогом столь же возвышенным, сколь и невразумительным.

Вскоре по прибытии в Питтсбург я получил письмо от Уилкинсона (который моего письма еще не получил). После пространных напыщенных фраз он объявил: «Я готов». Все обстоятельства как будто предвещали нам успех.

Я счел добрым знамением и то, что здоровье Теодосии (пошатнувшееся от Каролинского климата) настолько улучшилось, что она смогла приехать к нам на реку Огайо.

На острове Бленнерхассета я встретил наконец самого легендарного островитянина. Близорукий, почти слепой, дивный рассказчик и неважный слушатель, вечный мечтатель, блистательный эксцентрик положительно помешался на мысли о приобретении по меньшей мере титула маркиза Веракруса, не говоря уже о возможности стать моим послом в Англии, где он хотел свести кое-какие старые счеты. Ублажая его, я лишь подливал масла в огонь.