Вьюжной ночью

Ночами здесь относительно тихо. Прошипит какой-нибудь запоздалый автомобиль, что-то стукнет-брякнет или прогудит в водопроводных трубах — вот и все звуки. Она часто просыпается, неслышно подходит к окошку и подолгу стоит, глядит: ночной умиротворенный город ей нравится.

Сейчас она тоже глядела на улицу, где по-прежнему вяло, с утомительным однообразием падали пухлые снежинки, и было ей как-то не по себе. Тяжело было. И вроде бы ничего особого не случилось… Вспоминала, что сказала она сама, что говорили свекровь, свекор и Элла сегодня и в прежние дни, начинала мысленно спорить с тем, с другим, доказывая свое, подумала о матери, с которой ей было так легко, хорошо, и тут… Нет, она не хотела плакать, это само собой получилось, глупо нюнить, но по щеке скатилась слеза… Зина недовольно дернула плечом. Элла, мурлыча веселую песенку, ушла куда-то, хлопнув дверью.

— Что с тобой? — удивленно спросила Мария Ивановна, наклонившись над Зиной.

Подошел свекор, и Зина каким-то непонятным образом почувствовала, что старики переглядываются за ее спиной.

— Она же плачет, — сказал Константин Петрович. — Ты что это плачешь? Зина!

— Я не плачу. Это так…

— Нет, нет, ты все-таки плакала. Ты на Марию Ивановну обиделась, да?

— А что я ей сделала? Ну, сказала что-то, так мало ли… Нельзя же быть такой уж сверхчувствительной.

— Провинциалы, они обидчивы.

Свекровь принесла вязаную кофту:

— На-ка надень. Прохладно у окна-то. Могу и подарить, если хочешь.

«Компенсация за прежнее невнимание».

Зине казалось, что в квартире тепло, но она не стала возражать и набросила теплую кофту.

Откуда-то снизу доносился тихий нетерпеливый гул, и не поймешь, что гудит, каждый день гудит: слева — столовая, справа — мастерская. Никто в квартире не слышит этот слабый беспрестанный гул, только — Зина. У себя дома она улавливает даже самые слабые звуки, удивляя подружек-студенток. Она немножко стесняется этой своей способности, считая, что звериный слух девушкам ни к чему. Сейчас она убеждена: так получилось от тренировок. В детстве Зина любила прислушиваться к звукам, которые рождались в их селе глухими ночами, поздними вечерами, в полуденный зной, в лютую стужу, то есть в самые тихие минуты: вот кто-то просеменил по улице, стеклянно похрустывая на снегу пимами; далеко-далеко, кажется, у одинокой бабки Захаровны, звякнула щеколда калитки; у дяди Паши чуть слышно заскулила собачонка (она, видать, болеет, денно и нощно скулит) и печально пропел свою унылую короткую мелодию раскачиваемый ветром ставень. Конечно, это было баловство, но оно вошло в привычку. Зина стала каждый день ловить в немой тиши слабые, едва слышимые звуки, затаив дыхание, до предела напрягаясь; злилась, если ничего не слышала, и сияла, если удавалось, выражаясь языком той же бабки Захаровны, «пымать» какой-то слабенький звук; нетерпеливо ждала часа, когда на село опускалась абсолютная, могильная тишина. Девчонка прослушивала тишину, чувствовала ее. Зина убеждена теперь, что именно эти постоянные тренировки и решили все — она стала обладать необыкновенным слухом; ей кажется, что нет других причин. Сказала знакомому врачу, так не поверил, надо же!

Тонкий слух помог Зине поближе познакомиться с Евгением.

…Их было трое — она и две ее подружки-студентки. В тот вечер, как это часто бывало, они пошли в заводской Дом культуры, до которого от их общежития рукой подать — через две крупнопанельные пятиэтажки (они росли в городе, как грибы после теплых дождей) и три ветхих деревянных домика. Потанцевали. Без постоянных партнеров, с кем придется. Потом поужинали в буфете, по-студенчески, взяв, что подешевле. Захотелось домой.

Была поздняя осень. Студеный ветер сгонял на застывшую землю редкие снежинки. На улице странно тихо и одиноко. Но вот послышались какие-то недобрые, с нажимом, выкрики, матерщина — у перекрестка, на тротуаре стояли, что-то обсуждая и пьяно размахивая руками, двое мужчин, молодые, мордастые, один — в распахнутом полушубке, другой — в кепке и расстегнутом пальто. Зина с подружками хотела обойти парней. Не тут-то было: пьянчуги будто ждали их и, перестав махать руками, преградили дорогу.

— Стой!

А второй крикнул вовсе нелепое:

— У, гадство! — И промычал что-то нечленораздельное.

— Держи, Вань, ту, а я — энту.

Зина страшно боится пьяных; никого не боится так, как пьяных, даже язык вроде бы отнимается и коленки дрожат. И началось это с детства: когда была маленькой, дома через три от них жил лохматый, мрачный мужик, который часто напивался и, будучи на взводе, гонял по улице свою бабу и орал что-то совсем несуразное. Зина нервно и визгливо крикнула:

— Отстаньте! Налили шары-то.

А Зинины подружки не испугались и начали стыдить, урезонивать парней, но это вроде бы даже взбодрило пьянчуг и они, пошатываясь и хохоча, наплыли на девушек. Подружки увильнули, а Зина попалась. Парни держали ее за руки: один за левую, другой за правую. Она вырывалась, уговаривая их и ругаясь. Подружки подбежали и стали отдирать Зину от парней. Конечно, было много шума. И крика. И хохота (хохотали парни).