Вьюжной ночью

— Вроде. Вы хваткие, городские-то. Осенью к соседке племянник приезжал. Тоже из города. Пошел с ребятами уток стрелять. А недалеко от озера болото. Наши-то в сторону свернули, а городской прямиком через болото поперся. Прыгает с кочки на кочку, а потом бултых — и завяз. От страха и ноги и руки отнялись. Пришлось вытаскивать, милягу. На другой день за грибами пошел. Собирает возле самой деревни поганки какие-то. Оглянулся — волк стоит. Корзину в кусты — и… задал стрекача. А это не волк, а собака была.

Похоже было, что она придумала историю с горожанином. Женя хотел ответить как-нибудь поязвительней, но автобус, выскочив из сугроба, рванул вперед, и пассажиры побежали.

Когда старуха сказала: «Застряли б было, а тут медведи и волки ходют. Следы-то вон», — Гутя, пристально, даже зло глянув на снег возле дороги, действительно испещренный чьими-то следами, усмехнулась:

— Ходят, ходят… Человек с собакой.

Повернувшись к Жене, пояснила голосом, в котором на этот раз чувствовалось какое-то даже веселье и дружелюбие:

— След задних ног у медведя совсем как человеческий. Только на медвежьем видны еще когти. А след волка крупнее, чем у дворняжек, и подлиннее.

С простотой и непосредственностью таежной жительницы, уже совсем позабыв о перебранке, она стала расспрашивать у Жени, сколько ему лет, где он живет, к кому приехал. Сообщила, что сама тоже учится, летом подрабатывает в колхозе — «куда пошлют» — и думает после десятилетки… Впрочем, ничего не думает: «Устроюсь где-нибудь, были бы руки». Выглядит куда старше своих лет и уж, конечно, может постоять за себя.

— Какой ты большой. Дяденька, достань воробушка. И имя у тебя какое-то бабское, — усмехнулась она.

— Почему бабское? — обиделся Женя. — Говоришь какие-то глупости. У тебя вот действительно… У тебя птичье имя, вот! Напоминает что-то гусиное — гу-гу-гу. Нет, в самом деле. Гу-гу-гу. Утя-утя-утя. — Он дивился тому, сколь свободно разговаривает с девушкой.

— Пошто ты думашь так? — Это она уже баловалась. — Пошто ты меня, деревенску, обижашь? Гли-ка на его, на лешака!

Улыбки, как они непохожи: веселые и печальные, добрые и злые, ехидные, простодушные, саркастические, презрительные, блаженные, умные, ласковые, а порою гармоническая смесь того и другого, и не поймешь, что выражают, — не то удовольствие, не то досаду или еще чего. И не всегда даже самая веселая и умная улыбка красит.

Раздумывая об этом, Женя пришел к выводу, что улыбка — и ласковая и насмешливая, сильнее насмешливая — очень к лицу Гуте, — девушка выглядит симпатичнее.

Она сказала, что была в городе только раза два и давно и сейчас уже плохо помнит, какой он, город. Ну, если и помнит, то только гладкую, как стол, дорогу, пятиэтажные дома и длиннющие заводские трубы с черным дымом. Некогда ездить, и далеко. Вот у двоюродной сестры побывала. У нее ребятишки мал мала меньше, а сама едва ходит. Мужа нет. Дровишек поколола, постирала. Потом к бабушке поедет, тоже поделает кое-что. Каникулы — чего байды бить?

У Жени было какое-то странное, даже мучительное состояние: казалось ему, будто он что-то недоделал, что должен был доделать давным-давно, и надо торопиться, торопиться, и он понимал в то же время, что где-где, а в тайге городская поспешность смешна, даже опасна, здесь живут неторопливой, размеренной жизнью.

В Тарасовке он узнал, что «какие-то чудные люди, может быть те самые «шаманы», были тут сегодня утром, попили воды и потом, отдыхая, били в барабан и что-то кричали на непонятном языке, и через сколько-то времени умчались, и сейчас они, наверное, уже охо-хо где».

Автобус ушел обратно, других машин не предвиделось, и по совету Гути Женя стал разыскивать управляющего фермой, которого все «недавно видели», но почему-то не знали, где он, и выяснил: вечером пойдет совхозный грузовик, но ехать придется в кузове, накрывшись брезентом.

4

По деревне гулял студеный ветер, неся колючий, жесткий снег, и Женя с испугом подумал, что, пожалуй, занесет, завалит дороги — частое явление в тайге, и тогда… Тогда можно будет только на лошади или пешком. Пешком… в такой мороз… а до Новодобринского больше сорока километров. Он написал сестре коротенькое — в десять строчек — письмо, озаглавив его: «Шаманы скачут на север», и начал разыскивать Федотовну. Трехоконная бревенчатая изба, в которой жила Федотовна, была чистая, ладная, ничто в этой избе и надворных постройках не скосилось, не продырявилось, все стоит прямо, твердо; оконные наличники в резных украшениях, над печной трубой — железный петух.

Женя прошелся туда и сюда возле дома, соображая, под каким все же предлогом лучше войти, и, ничего толкового не придумав, постучал. В избе тихо. Постучал сильнее. Хлопнула дверь, и послышались шаги, неторопливые, шаркающие; чувствовалась в шагах этих спокойная уверенность. Он увидел старушку с маленьким морщинистым личиком, строго поджатыми губами, лоб по-старомодному закрыт платком. Она молча смотрела на него, и молчание ее было требовательным: зачем пришел, что скажешь?