Вьюжной ночью

Он и сам испугался слова «хулиган», которое как-то случайно слетело с языка.

— Бей! Убивай! — кричал Колька, понимая, что его крик слышат на улице, и радуясь этому. Он знал, что отец никого убивать не собирается, баламутит только, а все же кричал «убивай!», чувствуя от этого какое-то странное, непонятное ему удовлетворение, даже удовольствие.

Во двор забежали Санька с отцом.

— Ты чего это вытворяешь, Василий? — удивленно сказал Егор Иванович.

— А, легок на помине! Явился, не запылился.

— Ой, как нехорошо! Не-хо-ро-шо, слушай.

— Ты чего лезешь, куда тя не просят?

— Ну как тебе не стыдно, елки-палки?

— Он, вишь ли, командовать пришел. А кто тебя звал?

— Вставай, Терентьевна! Взяла бы да и угостила его чем-нибудь по дурной-то башке.

Мария Терентьевна встала и, оправив платье, робко, с надеждой глядела на Егора Ивановича.

— Ты чего тут, собственно, шеперишься?! — повысил голос Василий Кузьмич. — Иди у себя командуй.

— Я нигде не командую. Даже пьяный. Иди, слушай-ка, отдыхать.

— Не лезь ко мне.

— Не лезу, не лезу.

— И давай, уматывай отсюдов. — Василий Кузьмич резко махнул рукой: — Ать, два!..

— Уйду, уйду. Тока ты иди спать. Нечего над людьми изгаляться.

— Я знаю, когда мне спать.

— Ой, господи, как он мне седни надоел, — тихо проговорила Мария Терентьевна.

— Заткнись! — повернулся к ней Василий Кузьмич.

— Только и знает: замолчи да заткнись. Трезвый ничего. А как налакается… — Она махнула рукой. — И на свет белый не глядела б.

— Убирайся!!

— Ну, что ж, Терентьевна. С им тебе нельзя оставаться. Забирай своего Кольку и пойдем ко мне. До завтрева.

— Да как я его одного-то оставлю? Он тут такого набедокурит, что…

— Убирайся, говорю! — Василий Кузьмич и до этого набычивался, а сейчас так и вовсе зверем глядел.

— Эх, Василий, Василий!

— Уходи счас же! — Это прозвучало уже вовсе зло.

— Ну, чего надсажаешься-то, глупый?

— Уходи!! — на всю улицу орал Василий Кузьмич.

Старший Семенов молча слушал и все больше хмурился. Он и так много наговорил сегодня, что случалось с ним лишь тогда, когда он волновался.

Видя, что сосед молчит, Малахов вовсе разошелся и ругался уже только матерно.

— Прекрати! — вдруг крикнул Егор Иванович. — Или я тебе счас врежу. Ты меня знаешь. Ей-богу, врежу.

И Малахов «прекратил». Конечно, он еще «повзбуривал», сердито глядя на старшего Семенова, а потом неторопливо, с достоинством зашагал под сарай, продолжая ругаться, но уже вполголоса:

— Идите вы! Плевать я на вас всех хотел…

Санька едва сдерживался, чтобы не подпрыгнуть от радости.

Рано утром (был выходной) Колька ушел в лес, чтобы не видеть отца, мертвецки спавшего на полу возле печи, и долго бродил по мягким тропинкам, любуясь разноцветьем осеннего леса, слыша, как деревянно шуршит под ногами трава; побывал у Чусовой, которая по-осеннему потемнела, онемела и, насбирав полную корзину опят, возвратился домой, надеясь, что отца уже нет, — он еще позавчера собирался ехать за дровами. Но тот был дома, ходил, опустив голову, кисло морщился, и было видно, что он мучается, страдает, вспоминая вчерашнее. И вот всякий раз так: будучи на взводе, частенько шумит, а протрезвев, начинает раскаиваться, корить себя, тяжело, по-медвежьи шагая по двору, сопит, сморкается. Правда, признаваться во всем этом никак не хочет. И сейчас, увидев сына, он сказал как бы между прочим, будто ничего такого вчера не случилось:

— У, скока опят-то насбирал.

— Он уже корзин десять, наверно, за месяц-то приташшил, — сказала Мария Терентьевна. — И малины вон скока насобирал. Ты думаешь, чье вчерась варенье-то ел? Из его малины ел. Ничего-то не видишь.

Голос у нее обиженный, недовольный; глядя на мужа, она сердито рубила тяпкой для пельменей брюшину, купленную на бойне. Конечно, пельмени получатся не ахти какие, невкусные пельмени получатся — брюшина не мясо, зато дешевые.

— Ну, теперь на всю зиму нам хватит, — добавил Василий Кузьмич виноватым голосом. — Ты их не тока суши, но и подсоли скока-то.

Мария Терентьевна смолчала. Василий Кузьмич взял опенок и помял.

— Перебрать надо. Вот этот плохой.

— Ниче не плохой, — возразил Колька.

— Будто я хуже тебя разбираюсь, — грубовато отозвался Василий Кузьмич. В его грубости, однако, чувствовалась неуверенность, вроде бы сомневается человек, надо ли говорить такое.

— Картошкой, капустой и свеклой мы тоже на всю зиму запаслись, — продолжал Василий Кузьмич. — Да и моркови хватит и редьки.

Жена и сын молчали. Им было неловко и неприятно с ним.

— Все чин-чинарем будет.

Он больше глядел на сына, и как-то по-особому — тихо, изучающе.

Третьего дня Колька поправил садовый столик, шатавшийся на своих тонких ножках, как новорожденный телок, починил кухонную табуретку, которая совсем разваливалась и была ни на что не похожа. Столярному делу Кольку учили в школе. Конечно, все это сделал бы и сам Василий Кузьмич, но сын опередил его.

Сегодня утром, мучаясь похмельем, ругая себя и тупо шатаясь по двору и саду, старший Малахов подошел к столику, тяжелой шершавой рукой подергал его, погладил и сказал сам себе: «Ну и Кольша!»