Вивьен Ли. Жизнь, рассказанная ею самой

Потом не получилось, потом были только выкидыши. Нельзя отказываться от счастья материнства, даже если тебе всего девятнадцать. Каждый ребенок – подарок Судьбы, откажешься от одного, других просто не будет. Думаю, сыграло роль мамино отношение к семье и детям. Если ребенка с рождения можно поручить кормилице, а в шесть лет отдать в монастырскую школу на другом краю света, о каких материнских чувствах у этого ребенка потом можно говорить?

Нет, останься наша семья с Ли целой, у меня были бы еще дети, и материнский инстинкт тоже бы проснулся, но тогда двадцатилетняя мамаша снова начала мечтать о сцене.

Я сейчас задумалась вот о чем. За все эти годы, когда жилось легко и не очень, когда на меня страшно давили сначала в монастыре, потом муж и все время мама, когда я недосыпала и даже сильно нервничала, у меня не было приступов! Ни одного! Неужели Марион права, и это просто эмоциональное выгорание, когда невысказанное, пережитое, обидное, собственное недовольство и укоры самой себе, чье-то осуждение – все копится внутри и выплескивается безобразной сценой?

Да и вообще, если подумать, то приступы никогда не возникали просто из-за усталости, они всегда связаны… они связаны с тобой, Ларри! Это очень неприятная мысль, но это так. Проблемы начались в Америке, но не из-за усталости от работы в «Унесенных ветром», а из-за проблем с разводом и нашим браком. И позже тоже…

Пока я жила с Ли, пусть и недолго, у меня не было ни одного срыва!

Может, поэтому Марион попросила разобраться в своих чувствах к Ли и потом к тебе?

Я хочу сказать, Ларри: я все равно люблю тебя и всегда любила. И если бы пришлось, все повторила бы сначала, даже зная о психушке и электрошоке, повторила бы! Это самое сильное чувство в моей жизни (пусть простит меня Сюзанна), ты и театр – вот главное. Потом дочь, друзья, они об этом хорошо знают, а потому не обижаются.

Так неужели мои приступы связаны с тобой? Неужели это расплата за любовь?

Это очень трудно осознать…

Я не буду думать об этом сейчас. Я подумаю об этом завтра.

Прежняя квартира Ли Холмана для семьи с ребенком была мала, требовалось найти нечто просторное, к тому же в маленькой квартирке нашим гостям тесновато… Еще до рождения Сюзанны мы искали и нашли – миленький особнячок, маленький, словно игрушечный (Холман пошутил, что под стать миниатюрной хозяйке), на Литл Стенхоуп-стрит, рядом с Пикадилли и Грин-парком… Но главное, главное! – в этом особняке в свое время жила Линн Фонтенн! Я вдруг почувствовала родство с ней и театром вообще.

Ничего, вот рожу и снова вернусь в академию и в театре играть тоже буду, разве мало актрис имеет детей? А у меня такой муж и много помощников.

Ошиблась, после рождения Сюзанны муж и слышать не желал ни об академии, ни о театре, считая все это дурью и почти требуя выкинуть глупые мысли из головы. Будь Холман менее воспитанным, он просто поставил бы мне пару синяков под глазами, чтобы поскорей перебесилась.

Нет страшнее ошибки, чем та, что совершена по собственной воле и исправлению не подлежит. У меня было все: уютный дом, в который обожали приходить гости, внимательный, любящий муж, маленькая дочь, достаточно средств, разумная экономка, прилежная служанка и добрая няня у малышки, множество друзей, наряды, безделушки, автомобиль… Не было только счастья, потому что оказалось – счастье без сцены невозможно. А сцена была невозможна, по мнению Холмана.

Я сама загнала себя в ловушку, причем, когда мама о ней предупреждала, я не желала и слышать, была влюблена, мне и в голову не приходило, что любовь не на всю жизнь. Задай кто-нибудь такой вопрос, глаза бы распахнула:

– Да разве бывает невечная любовь?

Дурочка? Нет, просто далекая от жизни идеалистка, воспитанная в монастырской строгости, чтении «достойных» книг днем на глазах у наставниц и «недостойных» по ночам тайком, а еще на театральных спектаклях и собственных выдумках. О реальной жизни я имела весьма смутное представление.

Очень недолгая семейная жизнь научила меня тому, что вечного нет ничего, даже любовь живет и умирает. Хуже всего, если это происходит быстро, люди не успевают приноровиться друг к другу и не желают уступать, навязывая собственное видение мира и понятий «хорошо-плохо». Удивительно, но Ли, совсем недавно казавшийся мне верхом разумности и терпимости, теперь выглядел верхом упрямства и деспотизма.

Сейчас я понимаю, что он ничуть не изменился, просто я видела в нем только то, что хотела видеть, он во мне тоже. Холман не заметил, вернее, посчитал капризом тягу к театру, а моему упрямству намеревался противопоставить свое собственное. Началось противостояние двух упрямых баранов на тонкой жердочке над пропастью. И выхода ведь никакого, мы основательно уперлись лбами, но уступи вдруг кто-то один, в пропасть полетят оба (что и произошло). Вместе нам не идти, и теперь предстояло только понять, кто пересилит и как долго продлится это противостояние.