Византийские Отцы V-VIII веков

5. Воплощение Слова есть таинство и тайна, «мистерия»; и вместе с тем, из всех тайн именно оно явлено «в естественной видимости», — в историческом образе Богочеловека. Во Христе нераздельно открывается и созерцается двоякое. Он есть Бог и человек, «совершенный» Бог и «совершенный» человек, «Един от Святые Троицы» и «один из нас». Так открывается родство природ, которое не снимается соединением. Со-единение, настаивает Леонтий, предполагает соблюдение двойства, — соединиться могут только два, а если исчезнут соединяемые, прекратится самое соединение. Снова Леонтий поясняет свою мысль примером человеческой ипостаси. Сохранение двойства или пребывание природ в соединении без изменения в «естественных свойствах» нисколько не ослабляет единства. Счислять природы не значить «разделять», — число не разделяет, но различает… Природы различны, но нераздельны… Единство полагается соединением. В соединении Христос един, — едина ипостась, или лице, или индивид, или субъект. Это единство лица или субъекта и означается именем Христа. Это — имя ипостаси, как бы личное имя, «имя личности» (о оо о). Можно сказать, Христос есть имя Слова в Его воплощении, имя Воплощенного Слова. Ибо единая ипостась Богочеловека есть именно Ипостась Слова. В ней происходит соединение, в нее восприемлется и как бы «олицетворяется» (ооо!) человеческое естество, — и при этом Божественная Ипостась остается простой и неизменной, как и до соединения. Ведь полнота не может восполниться… Впрочем, по силе соединения можно говорить о «сложности» (или «сложении»), разумея под этим самый факт Воплощения (т. е. реальность двух природ)… В воплощении Слово воспринимает не человеческую природу вообще, но индивидуализованную человеческую природу. Иначе сказать, по человечеству Христос отличается индивидуальными и особенными признаками или свойствами от прочих людей (от со-человеков), подобно тому, как различаются человеческие индивидуальности между собою. Поэтому и можно сказать: «один из нас». Однако, индивидуализована человеческая природа «во ипостаси Слова», — о. Слово воспринимает человеческое естество не в его «общности», но в его «цельности» («целого человека», о о)… Соединение начинается с возникновением человеческого естества Слова, т. е. с зачатия. Впрочем, Леонтий как будто допускает (правда, только логическую) возможность некоего «пред-существования» человеческой природы. Его сбивает слишком точная параллель с человеческим составом: душа и тело разъединяются в смерти и существуют до времени раздельно, т. е. каждое естество в собственной ипостаси, и только в воскресении снова соединяются в единство ипостаси. И нередко о «сложной» ипостаси Христа он выражается так, точно она «слагается», — а не так, что человеческое естество восприемлется в самую ипостась Слова. Здесь у Леонтия неясность и недосказанность… Он слишком увлекается логической симметрией и не всегда с достаточной ясностью отмечает «несамостоятельность» во-ипостасного бытия человеческого естества во Христе. Иногда очень сбивчиво выражает простую и бесспорную мысль: по человечеству Христос отличается от «со-человеков», как «иной от иных», то есть как «ипостась» (как индивидуальность), ибо внутри единой природы раздельность существования определяется именно «ипостасностью». Леонтий никак не хочет сказать, что человечество Христа «самоипостасно», т. е. существует о себе. Тогда не было бы подлинного единства ипостаси или субъекта, И такое «относительное соединение» Леонтий решительно отрицает. Оно хочет сказать только, что Христос индивидуален в своем человечестве, что в сопоставлении с человеческими ипостасями он есть «иной» или «особый» среди людей. Но эту мысль он выражает слишком резко и невнятно. Особенно потому, что он сопоставляет это различие Христа от людей по человечеству с Его различием по Божеству от других Троических ипостасей, — а в последнем случае есть действительное различие Ипостаси от ипостасей. Однако, у Леонтия это только неточность языка, увлечение параллелизмом природ. Он никогда не забывает установленного им различия «ипостасности» и «воипостасности» и прямо говорит о втором рождении Слова — от Марии Девы, о втором рождении Слова, а не только человеческой природы (конечно, «Воплощенного Слова» или, лучше, Воплощаемого). Ведь существует человечество именно «в Слове», — Леонтий не говорить: «во Христе». И единство ипостаси Воплощенного Слова оправдывает «перенесение имен», как способ выражать взаимность» свойств. Можно назвать Слово Сыном человеческим. Можно сказать, что «Господа Славы» распяли. Можно в виду единства ипостаси, к которой собственно и относится то, что говорится о каждой природе: «об Одном и том же сказуется по разному». И различие естеств вполне соблюдается. «Взаимность» никогда не превращается в «слияние». Взаимность возможна именно в «ипостасном» соединении и невозможна ни при «разделительном соединении» («по благоволению») несторианской доктрины, ни при «слиятельном соединении» монофизитов, — ибо при «единстве природы» невозможно существование «противоположных» свойств, что предполагается «взаимностью…» Формулу святого Кирилла Леонтий считает неудачной и неосторожной, наводящей на ложное понимание, даже при оговорке: «единая сложная природа» (у Севира), что к тому же и логически нескладно… Леонтий решительно настаивает на «ипостасном» характере богочеловеческого единства. Именно ипостась едина, при двойстве природ. Понятие «ипостаси» лучше всего выражает единство индивидуальности ( о), единство субъекта, единство Христа. И понятие «во-ипостасности» отчетливо определяет полноту реальности человеческого естества без всякого намека на его «самостоятельность». Не Леонтий впервые воспользовался этим термином (срв. еще у Псевдо-Афанасия, Против Аполлинария I, у Дидима, затем у Евстафия монаха), но у него впервые получает он всю свою выразительность и силу… Историческое значение и влиятельность Леонтия тем именно и определяется, что он сделал опыт синтетически раскрыть всю христологию из понятия «единой ипостаси». Этим устранялась вся двусмысленность прежнего «восточного» диофизитизма, этим отстранялись насильственные конструкции севирианской доктрины… Леонтий примыкает к аристотелевской традиции Каппадокийцев. Но это был еклектический аристотелизм. В антропологии Леонтий был скорее платоником (через Немезия Емесского, писавшего «О природе человека»)… Недосказанное Леонтием было восполнено впоследствии, в особенности у Дамаскина.