Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн.

О Пульхерии, сестре Романа III, известно, что она была женщина с возвышенным умом (γυνή φρόνημα αϊρουσα),[2780] о Пульхерии, сестре Константина Мономаха, — что она в свое время была умнейшей женщиной (συνετωτάτη των καθ’ ήμάς γυναικών);[2781] но как далеко простирались их книжные познания, мы не знаем. Относительно же фаворитки Мономаха, Склирены, имеем сведение, что она обладала познаниями, которые тогда составляли предмет грамматики. Она часто беседовала с Пселлом о греческих мифах, вставляя при этом и собственные свои замечания. Однажды во время выхода в театр, когда Склирена впервые появилась наряду с царицами, занимая в их среде третье место, один придворный льстец сказал по этому поводу: ού νέμεσις («Осуждать невозможно» — Ил. III 156), не прибавив более ни слова. Склирена выслушала комплимент без всякого возражения, как и требовал долг вежливости, но по окончании выхода сделала удачную, совершенно правильную оценку сказанного, безошибочно произнесла слово и определила его значение. В другой раз, когда в ее присутствии прочитано было историческое произведение, она осыпала чтеца похвалами, свидетельствовавшими о ее вкусе к этого рода трудам.[2782] Евдокия, бесспорно, была образованная женщина; если даже согласиться, что «Иония» не принадлежит ее перу, то остается, сверх того, несколько до нас не дошедших или, по крайней мере, неизданных ее произведений, которые свидетельствуют о ее познаниях, как-то: «О волосах Ариадны», «Руководство женщинам», «О занятиях принцесс», «О монашеской жизни».[2783]

О предметах, входивших в круг школьного преподавания, порядке их изучения, сравнительном значении предметов и методе изложения можем судить по конкретным примерам отдельных лиц, бывших учителями или учениками.

Обучение Иоанна Мавропода велось последовательно и основательно, начиная с элементов, продолжая более трудным и оканчивая высшим, а не так, как бывает со многими, которые минуя начало и середину, порываются к концу и вследствие того лишь приближаются, но не достигают высшего знания и не приобретают основательности в суждениях. Мавропод, обратившись к лучшим дидаскалам (из которых один был Клавдиопольским епископом, а другой миссионером у печенегов и болгар), изучил сначала предварительный цикл наук и, дойдя до высоты грамматического искусства, приступил к высшим наукам (τήν εγκύκλιον πρώτα παιδείαν μεμαθηκώς, πρός δέ καί της γραμματικής τέχνης είς άκρον έληλυθώς οϋτω δή τών μειζόνών μαθημάτων άντιλαμβάνεται)... Сделавшись сам дидаскалом, Мавропод умел обращаться с науками; начав с риторики (άπό τών Ρητορικών λόγων άρξάμενος), переходил к философии, не пренебрегал также и мудростью италов (τής Ιταλών σοφίας), т. е. знанием политическим и законоведением (πολιτικά πράγματα, νομική τέχνη). Искусство (τέχνη, т. е. риторическое) он полагал не в широковещательности, но в умении говорить и писать кратко, вместе с тем содержательно. Из образцовых риторов, Григория Богослова, Демосфена, Димада и Исократа, он старался подражать Григорию, всех более походил на Исократа, в общем же представлял приятную смесь достоинств, отличающих образцовых риторов. Еще более он возбуждал удивление знанием (έπιστήμη, т. е. философией): разделял целое на части (άναλύσας) и части соединял воедино (ξυνθείς), составлял силлогизмы, отыскивал посылки, основные и производные; не уклонялся ни от диалектической, ни от аподиктической, ни от иной какой-нибудь логической задачи; умозаключение возводил до оснований и отыскивал вложенные в нас пределы высшего разума (ορούς τοΰ πρώτου νοΰ); софизмы изгонял. Затем, обращаясь к обозрению природы, начинал с элементов и восходил к общему, шел по суше, плыл в разные города, возносился к небу, ничего не оставляя нерассмотренным, ни того, что в душах, ибо этот род кладет первое основание физическим знаниям, ни того, что в животных, ни того, что в растениях; после этого, подобно тому, как желающий отплыть в Элладу или Ионию не заботится о постройке корабля, но пользуется для переезда первым попавшимся, так и он, пользуясь науками, как средством переправы, переходил от тел к бестелесному, пройдя прежде через смешение обоих (τώ κράματι πρότερον προσεληλυθώς); достигнув этого пункта, он познавал первое единство, происходящие из него единицы, главенствующее бытие, части бытия, первообразы блага (τό πρώτως εν, τάς έκείθεν ένάδας, τό κυρίως όν, τάς τοΰ όντος μερίδας, τά τοΰ καλοΰ παραδείγματα), удивительную цепь, звенья, связующие крайние вещи. Таков был этот философ и дидаскал, не чета многим, которые занимаются наукой в ограниченных размерах, многое находя излишним, и полагают, что приобрели все, ни в чем более не нуждаются.[2784]