Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн.

Что Роман умер насильственной смертью, не подлежит сомнению, вопрос только, кто повинен в его смерти. Писатель, современный Иоанну Орфанотрофу (Пселл), не упоминает даже его имени и говорит, что, несмотря на все старания, он не мог узнать, принимало ли участие в деле эротическое сообщество (т. е. Зоя с Михаилом) и их союзники.[598] Заявление это свидетельствует лишь о той ловкости, с какой выполнил дело Иоанн, бывший главной пружиной механизма и сумевший скрыться за плечами других; на другой день, в Великую пятницу, он, как ни в чем не бывало, фигурировал на торжественном выносе и погребении умершего.[599] Последующие историки об участии Иоанна передают лишь как о слухе,[600] с большей положительностью говорят о том, что Роман был задушен в бассейне окружающими Михаила,[601] с согласия императрицы Зои.[602] Мы вправе вывести заключение, что план действий составлен был Иоанном и приводился в исполнение с ведома и согласия Зои и Михаила. Последующий ход событий и поведение всех этих лиц как нельзя более оправдывают такое заключение. Оказывается, что едва ли не больше всех выиграл Иоанн, а Зое пришлось разочароваться в надежде на результаты, которых она ожидала от своего преступления.

Когда доложено было Зое о смерти ее мужа, она, сначала лично удостоверившись в верности известия,[603] приказала не разглашать о факте,[604] а между тем стала делать приготовления к провозглашению нового царя. Придворные, служившие еще ее отцу и приверженные к Македонской династии, а также люди, близкие к ее покойному мужу, догадываясь, какой выбор подсказывает императрице ее чувство, предостерегали ее от опрометчивого решения, советовали избрать на царство человека достойного. Но Орфанотроф разрешил все колебания Зои, сказав, что ей необходимо спешить с избранием Михаила, иначе всем им грозит неминуемая погибель, намекая тем, очевидно, на возмездие, которое их может постигнуть за смерть Романа. Зоя решилась, и все возражавшие благоразумно замолчали.[605] Вечером того же дня, после того как пропеты были Страсти Господни, во дворец от имени императора Романа был позван патриарх Алексий. Патриарх, к удивлению, нашел Романа мертвым, а Зою ожидавшей его лишь для того, чтобы обвенчать ее с Михаилом. Патриарх сначала недоумевал, но его недоумения, по словам историка, рассеяны были значительным денежным пожертвованием: бракосочетание совершилось,[606] и ночью же Михаил провозглашен императором кружком придворных. На следующий день, в Великую пятницу, 12 апреля, состоялось формальное публичное провозглашение.[607]

Михаил Пафлагон был не лишен хороших качеств, украшающих частного человека, — был рассудителен, доброжелателен, бережлив и не чужд свойственных молодости благородных порывов. Вступление на престол не вскружило ему головы; позабавившись и насладившись некоторое время блеском и роскошью нового своего положения, он затем возвратился к прежним простым привычкам, не забыл в счастии старых своих приятелей и умел обуздывать умом страсти и искушения. Но эти качества хороши были в частном человеке, но далеко не достаточны для государя. Того престижа, который дается благородством крови и происхождения, у Михаила не было. Его стройная фигура и красивое лицо не представляли ничего величественного и царского, в душе не было гордости и честолюбия, а главное, он не был подготовлен для своего места, был совершенно необразован. Если нужно было привести какое–нибудь соображение от разума, то здравый смысл помогал ему, он мог сказать складно и дельно; но если требовалась ссылка на закон, он оказывался беспомощным. Сложный государственный механизм был малодоступен его пониманию, он чувствовал себя в нем как в потемках и не мог самостоятельно сделать шага. Для того чтобы усердно вникать в дела, постепенно привыкать и приучаться к ним, он встречал сильное препятствие в своей несчастной болезни. Эпилептические припадки чем дальше, тем стали посещать его чаще. Михаил был принужден принимать тщательные предосторожности. Когда он являлся публично, нарочито приставленные лица держали красные занавески и, как скоро замечали признаки приближения болезни, давали знак присутствующим удалиться и закрывали его занавесками; если он выходил пешком или выезжал верхом на лошади, то его окружала толпа телохранителей, которая в случае припадка должна была тесно сомкнуться, укрыть от посторонних глаз и ухаживать за больным. Император стыдился своей болезни и, не возвышаясь над уровнем ходячих понятий своего времени, едва ли сам не считал ее нечистым наваждением. Кроме того, его тревожили укоры совести, еще усиливаемые и поддерживаемые болезненностью, при воспоминании о своем грехе относительно Романа. И вот его окружили монахи, которые стали врачевать его душевные немощи и помогать обыкновенным врачам в пользовании его от болезни телесной; начались подвиги благотворения, обеты, путешествия к мощам угодников Божиих, а кончилось дело пострижением императора в монашество.[608]