Византийское путешествие

Появившись задолго до открытия мавзолея и сжимая в руке вместо щита томик стихов Руми, я обнаружил небольшую толпу, уже успевшую собраться у ворот. Целые семьи решили посвятить этот день Учителю. При этом все выглядели довольно мирно и дружелюбно и смотрели на меня без тени подозрения. Я подумал, что Руми, при всем своем величии поэта и мистика, не был запретной фигурой, а потому нет никаких причин видеть в посещении его могилы лишь исполнение мрачного религиозного долга. Вскоре ворота отворились, и мы всей толпой почтительно вошли внутрь. Позади двора, который мы пересекли, обнаружилась череда просторных сводчатых ниш. Турки немедленно вооружились фотоаппаратами: повсюду засверкали вспышки, и я как-то сразу успокоился.

Я увидел выставку костюмов, ковров и музыкальных инструментов, где особое внимание уделялось флейте ней, чьи дикие и меланхоличные звуки сопровождают танцы дервишей. Кроме того, там демонстрировались огромные, как я сперва решил, стеклянные вазы, на деле оказавшиеся старинными лампами. Ну и, разумеется, я посетил гробницы. Гробницу отца Руми, стоящую вертикально в знак его посмертного удивления достижениями сына. И гробницу самого Руми, своеобразный саркофаг, богато убранный красным, голубым, зеленым и золотым и увенчанный огромным тюрбаном. Над ней был напоминающий пчелиные соты расписной свод. Люди толпились перед гробницей, стараясь подойти как можно ближе, но все происходило без толчеи и с искренней добротой к чужакам и неверным, как того и хотел Руми. Я тоже был паломником. Не испытывая религиозного благоговения, я был счастлив выразить свою признательность поэту, написавшему:

Я ночи долгие с отшельниками длил,
С язычниками торжища делил.
Я – ревности очей зеленый свет, я – лихоманки жар,
Я – облако и дождь. Я засыпал в лугах,
И смерти скорбный прах еще моих не помечал одежд,
И вечности поля дарили мне сокровища цветка.

Руми верил, что Господь забрал его из родного Хорасана и привел в «землю римлян», чтобы он «мог смешаться с ними и научить добру». При этом его понимание добра было исключительно свободным, и единственные признаваемые им методы сводились к человечности, дружелюбию и доброму примеру. Косные мусульмане, убеждавшие друг друга в своем изначальном превосходстве над неверными, служили мишенями его испепеляющего презрения. Руми не уставал напоминать им: «Хоть дорог и много, но цель одна. И разве ты не видишь, как много путей ведут к Каабе?» Он верил, что «любовь к Создателю дремлет во всем мире и в каждом человеке», а в строках своего великого «Дивана Шамса Тебризи» зашел так далеко, что слова «иудей», «христианин» и «мусульманин» назвал «ложными определениями». Отношения Руми с христианской общиной Коньи были очень тесными. Среди его учеников были греческие художники, архитекторы и мастеровые, и он усердно привечал священников и монахов, к которым относился с величайшим уважением. Рассказывают, что однажды Руми приветствовал монаха из Константинополя, поклонившись ему тридцать семь раз. Даже христиане, остававшиеся непоколебимыми в своей вере, были очарованы его поучениями и исключительным обаянием личности. Излюбленным прибежищем Руми служил монастырь Святого Харитона на вершине холма недалеко от Коньи. Ученый настоятель монастыря был его близким приятелем, и оба могли целые дни проводить в совместных молитвах и беседах. Так стоит ли удивляться, что христиане Коньи не просто уважали Руми, но и любили его.

О силе этой любви можно судить по разыгравшимся на его похоронах событиям.

Хлеб и свирель

После того как тело Учителя положили на носилки, все – и благородные люди, и простолюдины – обнажили головы. Мужчины, женщины и дети собрались на улицах города и подняли такой шум, словно началось Второе пришествие. Все рыдали, а мужчины с криками и слезами (столь велика была их печаль) шагали перед носилками, раздирая свои одежды и оставаясь почти обнаженными.

* * *