Визгуновская экономия

– Это верно, что простота! – подтвердил мужик, – и из земли, и из кормов… И заработки опять… Одно слово – вечно бога молить!

– Не понимаю, почему вы плохо живете? – заметил я, – может, пьянство сильное?

– Нет, зачем пьянство… У нас этого нету… Ну, знамо, нельзя без того, чтоб не выпить лишнего – покров там, масленица, – а чтоб пьянства, нет – пьянства нету…

Мы замолчали.

– А вот видишь, милый ты человек, – окончив осмотр сапогов и слегка вздыхая, заговорил мужик, – как тебя называть-то?

Я сказал.

– Ну так вот, Миколай Василич, – дарёнка[6] у нас… Дарёнка^{3}, милый человек… С того и живем плохо, что дарёнка… Улестил нас Чечоткин-то тогда… Это нечего таить – улестил… Вот теперь и каемся, да уж поздно… Близок локоток-то, ну – не укусишь его!

Он замолчал и, сняв шляпу, начал внимательно рассматривать ее подкладку.

– Мы – что!.. Мы еще куда ни шло, – заговорил он, когда подкладка в подробности была исследована и шляпа опять надета на голову, – вот горши-то! – Он указал палочкой на Лупача.

Лупач съежился и учащенно заморгал своим глазом.

– Их у нашего Чечоткина никак тридцать семей было, братец ты мой… Так все и разбрелись как тараканы: кто куда!..

– Ну, не говори, Андроныч, – вдруг обиженно залепетал Лупач, – мало ли осталось!.. Евтей Синегачий остался, Пантей-ключник, Алкидыч-конторщик, Ерофей…

– Ну и наберется какой-нибудь десяток, – свысока решил Андроныч, – а то все по миру ходят…

Лупач опять хотел было что-то возразить, но в это время заколебался поплавок и всецело поглотил его внимание. Андроныч посмотрел, посмотрел на его сгорбленную, напряженную фигурку, на его ведерце, где одиноко плавал и плескался крошечный пискаришка, и, поднявшись на ноги, пренебрежительно произнес:

– Эх ты – горюша!

Я воротился в контору.

Ерофея Васильева мне не суждено было дождаться: к вечеру прибыл от него нарочный с письмом следующего содержания:

«Пармешка! Подлец Андрюшка с тарантаса на Крутом Яру меня зашиб. Вели ты, чтоб Евтюшка пущай ехал бы за лекарем… Пармешка! Минаю скажи – я приказал пшеницу молотить, ну только чтоб смотрел. И чтоб за мужиками Алкидыч глядел бы. Ну, Пантей пущай пшеницу купцу отпускает, а тебе мой приказ, чтоб ехать сюда в Крутоярье. Отец Ерофей Постромкин».

Три или четыре года спустя, в знойную июньскую пору, случилось мне, по дороге в Хреновое[7], остановиться в селе N ***, покормить лошадей. Не успел еще дворник растворить ворота, а я – войти на крылечко, на котором восседала жирная дворничиха в сообществе какого-то рыжебородого мужчины, беспечно шелушившего подсолнухи, как вдруг этот самый рыжебородый мужчина воскликнул:

– Э, да никак старые знакомые!.. Так и есть!.. Аль не признаете? Пармен-то, приказчиков сын…

Я вгляделся и действительно узнал Пармена, но уж возмужавшего и отпустившего легонькое брюшко. Поздоровались мы с ним.

– Как же, как же! – радостно восклицал он, – лошадку еще никак приезжали купить… Как же!

– Вы зачем же здесь? – спросил я Пармена, в то время как дворничиха, тяжело отдуваясь и неуклюже поворачиваясь своим громадным телом, пододвигала мне скамейку.

– А питейное заведение здесь содержим, – самодовольно объяснил мне Пармен, – как же! Торгуем-с!..

– Да разве ваш отец уж не живет в Визгуновке?

– Это у Чечоткина-с?.. Нету-с, не живет… Они уж богу душу отдали…

– Кто?

– Да батенька… Ведь вы насчет батеньки изволите спрашивать?

В манерах Пармена, так же, как и в языке, замечалась теперь какая-то утонченная галантерейность, та самая галантерейность, которой некогда, на вечерушках, отличался купеческий приказчик из города Коломны. Откуда уж набрался этой галантерейности грубоватый Пармен – осталось для меня загадкою.

– Ну, и Визгуновка теперь уж не Чечоткина, – заявил он мне.

– Чья же? – удивился я.

– А Селифонт Акимыча Мордолупова, купца… К нему поступила-с…

– Продали, значит?

– Вона-с!.. Старик-то Чечоткин ведь помер, ну, а молодые и продали…

– На что же они продали?

– Усмотрели, значит, что доходов им мало-с… Мы ежели, говорят, капиталом будем владать, так капитал и то пользительней для нас будет, нежели Визгуновка… Так и продали-с…

– Ну, у купца-то, у Мордолупова-то этого, разве больше даст Визгуновка?

– Помилуйте-с, можно ли равнять!.. Купец, он – прожженный!.. Он первым долгом теперь лошадей перевел, из конюшен винокурню выстроил, около сада роща была березовая – из ней свинятники нарубил, дом на маслобойку оборотил, а сам срубил себе хатку из липок, да и живет в ней… Помилуйте-с, разве можно купца равнять!..

Я согласился, что точно, – равнять его с барином нельзя.