Визгуновская экономия

Девки пили мало и много церемонились: но зато ни Пармен, ни приторно-сладкий приказчик не унывали. Подсобляла им и Маланья. Работу мало-помалу оставляли. Ульяна первая со смехом забросила за печку свою варежку. Она была необыкновенно весела. Правда, отказалась от песен, которые одну за другой орали девки, но зато ее шутки, ее задорное заигрывание с приказчиком и ее рассказы про «дедушку Пантея» так и сверкали уморительным остроумием. Смех ни на минуту не переставал искриться в ее темных, загадочных глазах. Ей не сиделось спокойно: она то щипала сидевшую рядом с ней смиренную Химку, то бросала чем-нибудь в Пармена, с телячьим самодовольствием ловившего каждый ее взгляд, то, будто нечаянно, толкала приказчика… Но горе ему, если он эту шутку примет за серьезное!.. Раз он было попытался подумать так и соответственно с этим принял меры… Надо было видеть, каким гневным румянцем вспыхнуло лицо Ульяны и какой суровой надменностью переполнился ее взгляд, быстро и презрительно скользнувший по сконфуженной фигурке растерявшегося приказчика…

Но после этого маленького эпизода Ульяна притихла и опять принялась за какое-то вязанье. Лицо ее внезапно сделалось холодным и неподвижным. В глазах уж не сверкал насмешливый огонек. Тонкие губы строго сжались и недовольная морщинка прорезала крутой, упрямый лоб. Немного погодя она и совсем исчезла из избы. Я оглянулся: не было и Пармена.

Девки, как ни в чем не бывало, тянули песню. Одна Химка не пела. Ее некрасивое лицо, почти сплошь усеянное веснушками, было грустно. Глаза глядели с какой-то печальной задумчивостью. Сахар-приказчик все потягивал винцо. Он, видимо, пьянел. Щеки его уподобились свекле. Глазки затянуло маслянистой влагой. Он все старался подтянуть девкам, но голос его, пронзительный и тонкий, выделывал какие-то совершенно не идущие к делу рулады. Девки смеялись, и он сам хохотал до слез над своею неумелостью (но хохотал опять-таки особенным галантерейным манером), впрочем уверяя, что «ежели да ему спеть какой ни на есть романец», то он лицом в грязь не ударит. Девки заинтересовались «романцем» и упросили приказчика спеть его. Приказчик недолго ломался. Он кашлянул и, галантерейно упершись в бока, затянул… Боже, что это было за пение!.. Он пел, или, лучше сказать, визжал, истошным бабьим голосом, выделывая с нечеловеческими усилиями поразительнейшие фиоритуры… «Романец» начинался так:

Выхожу я на дорогу,
Предо мной, мы скажем, путь блестит
И пустынник славит бога,
И с звездами, скажем, говорит…^{1}

Дальше уж следовала такая чушь, что даже Маланья слушала, слушала, да и плюнула: «Ведь взбредет же человеку такое на ум!» — досадливо сказала она. Над уморительным напевом девки много смеялись и тотчас же окрестили-певца «комарём», о словах же «романца» выразились так, что это де непременно что-нибудь божественное, ну и ничего бы, но скучно. Зато с единодушным хохотом и громким одобрением встречена была ими песенка, которой, неожиданно для всех, приказчик заключил свой «романец». Пропел он эту песенку бойко и очень недурно, но девичьи сердца были побеждены на этот раз не пением, а сюжетом песни…

Полюбил меня молоденький попок,
Посулил он мне курятинки кусок…
Мне курятинки-то хочется,
А попа любить не хочется…

Даже Маланья рассмеялась, а она вообще держала себя серьезно.

В избе становилось душно. Я вышел на крылечко. Ночь была темная и холодная. В высоком небе тускло мерцали звезды. В воздухе стояла мертвая тишина. Село спало. Только из Маланьиной избы вырывался шум… Вдруг послышался тихий говор. Я прислушался.

— Ничего ты от меня не дождешься!.. Ты хоть не говори, хоть не приставай ко мне… — гневным полушепотом говорила Ульяна.

— Что ж ты меня водишь-то?.. За что ж ты меня тиранишь-то… Аль я тебе на смех дался! — укоризненно и горячо возражал Пармен.

— Кто над тобой смеется! — произнесла Ульяна уже более мягким тоном, никто над тобой не смеется… Ты сам тянешь… Я чем причиной! Говорю сватайся… Коли любишь, чего ж ты!..

— Кабы не любил, так мне наплевать бы, — угрюмо вымолвил Пармен.

— А я тебе сказала: не пойду опричь тебя ни за кого… Чего ж тебе еще!..

— Что ж мне теперь делать! — сокрушительно вздохнул Пармен.

— Что? — опять переходя в гневный тон, воскликнула Ульяна. — Ты вот славы-то небось сумел добиться!.. На эти дела-то тебя хватило!.. По всему селу уж ославили… На улицу стало выйти нельзя… Нет — чтобы язык-то попридержать!..

— Я, ей-богу… — смущенно залепетал Пармен.

— Не говори! — горячо и требовательно перебила его Ульяна. — Уж лучше не говори ты мне… Уж не бреши… не вводи во грех!

— Вот отсохни у меня язык… — попытался было оправдаться Пармен, но она опять не дала ему продолжать: