Вход и выход. Антология мистики

– Я пропустил это мимо ушей, сделав вид, что отвлекся, – продолжил он. – Неожиданно Карнаби обозвал меня маленьким лгунишкой, я настаивал, что все это чистая правда, и завязался спор. Тогда я заявил, что знаю, где находится зеленая дверь, и могу отвести их всех туда за каких-нибудь десять минут. Тут Карнаби, встав в позу, с видом оскорбленной добродетели потребовал, чтобы я подтвердил свои слова на деле, а не то мне достанется. Карнаби когда-нибудь выкручивал тебе руку? Тогда ты поймешь меня. Я поклялся, что мой рассказ – истинная правда. Но с Карнаби в школе никто не мог тягаться, и мне неоткуда было ждать помощи. Крошоу попытался замолвить словечко в мою защиту, да что толку – Карнаби добился своего. Я испугался, разволновался, уши у меня горели, разум отключился, я вел себя как дитя малое, и в результате, вместо того чтобы самому отправиться на поиски зачарованного сада, я через некоторое время возглавил шествие всей компании. На душе у меня скребли кошки, жгучая боль застыла в глазах, уши и щеки были пунцовыми от стыда. Я шел впереди, а шесть глумливых, любопытных и угрожавших мне школьных громил – за мной следом.

Мы не нашли ни белой стены, ни зеленой двери…

– Ты хочешь сказать?..

– Я хочу сказать, что не мог найти. Если бы мог, нашел бы. Позже я ходил туда один, но мои поиски были тщетны. Теперь мне кажется, что все школьные годы я только и делал, что искал белую стену с зеленой дверью, и ни разу не видел ее – веришь? – ни разу.

– А от парней тебе сильно досталось?

– Зверски!.. Карнаби и его приспешники решили, что такую явную ложь нельзя оставлять безнаказанной.

Помню, как я украдкой шел домой, а потом бесшумно поднимался к себе на второй этаж, стараясь, чтобы никто не заметил моих зареванных глаз. Я так и уснул весь в слезах. Но плакал я не из-за Карнаби, а потому что лишился возможности снова попасть в зачарованный сад, где мечтал провести чудесные послеполуденные часы; плакал о нежных, ласковых женщинах и ожидавших меня товарищах, об игре, в которую снова надеялся научиться играть, – о прекрасной забытой игре…

Я был уверен, что, если бы не проболтался… После этого в моей жизни наступили тяжелые времена. Бывало, по ночам я лил слезы, а днем витал в облаках. Целых два семестра я плохо учился, и у меня понизилась успеваемость. Помнишь? Ну, конечно – должен помнить! Ведь именно ты тогда превзошел меня в математике, что, кстати, помогло мне снова взяться за ум.

III

Несколько минут мой друг молчал, устремив взгляд в самую сердцевину алого пламени камина, а потом сказал:

– Только в семнадцать лет я вновь увидел зеленую дверь. Она внезапно возникла передо мной в третий раз, когда я ехал на Паддингтонский вокзал, направляясь в Оксфорд сдавать вступительный экзамен. Это было мимолетное воплощение мечты. Я курил, склонившись над низкой дверцей моего двухколесного экипажа, считая себя, без сомнения, безупречным джентльменом. Как вдруг – стена и дверь, и сразу ожили незабываемые воспоминания о том, что так мне дорого и все еще достижимо.

Мы прогрохотали мимо. Я был слишком удивлен, чтобы остановить кэб, и только когда мы отъехали уже довольно далеко и завернули за угол, у меня появилось странное двойственное чувство внутренней борьбы с самим собой. Доставая из кармана часы, я постучал, чтобы привлечь внимание кучера. «Да, сэр?» – тут же откликнулся он. «Э-э… любезный… впрочем, ничего, – крикнул я. – Это ошибка, моя ошибка! Я тороплюсь! Поезжайте!» И мы продолжили путь…

Я получил стипендию. Вечером того же дня, когда мне сообщили об этом, я сидел в родительском доме у камина в своем маленьком кабинете наверху, и похвала отца, столь редкая похвала, и его разумные советы звучали у меня в ушах, а я курил мою любимую трубку, внушительного размера трубку, которой баловался в юности, и размышлял о двери в длинной белой стене. «Если бы я велел извозчику остановиться, – думал я, – то не поступил бы в Оксфорд, не получил бы стипендию и перечеркнул бы все надежды на блестящую карьеру». Я стал по-другому смотреть на жизнь. И в тот момент, пытаясь разобраться в путаных мыслях, я ни секунды не сомневался, что карьера стоит жертв.

Те дорогие моему сердцу друзья и тот невероятно светлый совершенный мир, в котором я когда-то побывал, казались мне чарующими и прекрасными, но странно далекими, ибо теперь передо мной открывалась другая дверь – дверь моей карьеры.

Уоллес снова устремил взгляд на огонь, пылающий в камине, и в мерцании ярких алых всполохов лицо его на какой-то трепещущий миг приобрело выражение непреклонной решимости, тут же исчезнувшей, как только он повернулся ко мне.