Вход в лабиринт

В БТР помимо экипажа уместились мы с Акимовым и гэбэшный генерал Олейников, получивший шифровку, что среди бандитов обретается какой-то важный араб-финансист, и решивший на свой страх и риск поучаствовать в горячем деле. Это был не кабинетный генерал. За его плечами был и опыт первой чеченской кампании, и Афганистан, и Ангола.

Удивительно, но, несмотря на свое звание и боевое военное прошлое, ни малейшей черты чванливого солдафонства и верхоглядства в нем не присутствовало. Мужик он был твердый, порою резкий в словах и в определениях, но неизменно доброжелательный, своим положением не кичившийся и с удовольствием разделявший наше скромное общество, чему мы были только рады. Нас впечатлял и юмор его, и рассказы о былом, и рассуждения на текущие животрепещущие темы, в которых авторитетам от политики, знакомым нам благодаря телевизору, а ему лично, частенько и без оглядки давались нелицеприятные определения с доказательными подробностями.

Дорожка, тянувшаяся по холмам мимо рвов и откосов, худосочных сырых лесков на склонах, забиралась все круче и круче, БТР потряхивало на ухабах и вывороченных каменьях, и колонна невольно сбавила ход.

Акимов потянулся к фляжке с припасенным яблочным компотом, отхлебнул из нее, не касаясь горлышка губами, протянул мне, и тут в стальной бок БТР словно ухнула огромная кувалда, оглушившая нас спрессованным валом болезненных стремительных вибраций и повалив на пол. Собственно, где пол, а где потолок, мы различили не сразу: машину завалило набок, и мы барахтались вперемешку с оружием и боезапасом, слепо пытаясь нащупать запоры люка.

Отдаленно, через броню, до нас донеслись череда минных разрывов и деловитый стрекот автоматных очередей.

Наконец крышка откинулась, в нос ударило гарью и каким-то странным, горячим цветочным одеколоном горного разнотравья, мы выпростались наружу, Акимов выкинул из чрева машины цинк с патронами, пребольно саданувший мне по колену; я подхватил его свободной рукой, а затем – словно провал в сознании. И внезапное обнаружение себя в распадке валунов за обочиной, с пулеметом, всматривающегося в наплывающий глаза горный склон, что искрился, как фейерверком, выхлопом автоматного огня. И с картинкой в глубине сознания, стоп-кадром, намертво запечатленным в памяти: протянутой мне фляжкой – протянутой там, в уже бесповоротно прошлой жизни.

Акимов, Олейников и двое бойцов укрывались под защитой замшелого камня поблизости. И когда только мы успели сюда переместиться?

Головные машины, видимо, нарвавшиеся на фугас, жирно чадили, закрывая нас ядовитой ядреной копотью от обзора противника, но кое-кто из солдат выжил, с озлоблением паля из-за горевших кузовов по направленным на нас вспышкам.

– Ехали бы в БМП, труба дело, – услышал я голос Олейникова. – Разлетелись бы на запчасти. Броня спасла. Так, ребята, быстро оцениваем боеприпас. Сзади, за кустами, проплешь, потом обрыв, туда не суемся, перебьют с высоты. Так что от снайпера не бегаем, а то умрем уставшими. Жмемся к камням!

В этот момент с горы ударила «муха», я в тот же момент от души пустил тяжелую очередь в апельсиновую вспышку, глубоко, нутром уверившись еще до достижения пулями цели, что попал, а в следующий миг спасительные валуны содрогнулись недовольно от распластанного удара снаряда.

Я мотнул головой, в которой будто звенела эскадрилья комаров. Один из наших бойцов лежал навзничь, у Акимова по щеке текла кровь, но он вел прицельную одиночную стрельбу, Олейников вставлял в автомат новые сдвоенные рожки, один из солдат отважно полз к БТР, из люка которого выглядывал угол другого цинка со столь необходимыми нам патронами.

На обратном пути его ранило в ногу, и пришлось повозиться, накладывая под плотным огнем давящую повязку из разодранной нательной рубахи и перетягивая ее ремнем.

Пули пели над нашими головами торжествующе и упоенно, словно наслаждались обретенной свободой полета, и эхо их, слепо уходящих в горный простор, свистело тугим разорванным воздухом.

Пулемет был тяжеленным, со зверской отдачей, явно для дота, а не для стрельбы из-за укрытия, патроны пожирал немилосердно, и каждая очередь стоила мне усилий, от которых отваливались руки. К тому же к нашей троице пристрелялись, и свинцовый рой жужжал рядом с моей физиономией, хлеща по ней колким крошевом сбитого камня. Саднило глубоко взрезанную им губу, кровь обильно заливала мне подбородок и шею.

Два жестких удара пуль в бронежилет лишили меня дыхания, и я лишь кхекал беспомощно, устремляя на врага громоздкую корягу пулемета с алевшим от перегрева концом ствола.

В какой-то миг меня посетило ощущение обреченности, и стало горько, словно от детской обиды, и вспомнилась давнее, сладкое, как земляничное варенье, далекое бытие: школьные каникулы, деревня, теплая речка, лес с черникой и с белыми ароматными грибами, еще не распавшаяся семья с ее защищенностью и уютом… Где это? Куда ушло? И неужели мне суждено туда же, вслед? Уже сегодня?

И тут же срывающийся в хрип голос Олейникова:

– В землю, дурак, не вставать! Вертушки накроют!