«Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937–1938 гг.

В самом тексте приказа № 00447 исследуемая группа упомянута дважды. Первый раз в преамбуле, где констатируется тот факт, что в деревне осело «много в прошлом репрессированных церковников и сектантов», а второй раз — при перечислении контингентов, подлежащих репрессии, в пункте 6: «Наиболее активные антисоветские элементы из бывших кулаков, карателей, бандитов, белых, сектантских активистов, церковников и прочих, которые содержатся сейчас в тюрьмах, трудовых поселках и колониях и продолжают вести там антисоветскую подрывную работу». Если предположить, что исполнители приказа строго придерживались бы его буквы, то объектом репрессий стали бы преимущественно лица духовного звания, уже судимые по ст. 58 УК РСФСР, находящиеся в ссылке или трудопоселенцы. Однако даже беглого знакомства со следственными делами вполне достаточно, чтобы убедиться — это далеко не всегда так. Если прежние аресты и судимости условно обозначить как «биографию», а нахождение в тюрьме, лагере, местах ссылки и трудовом поселении — как «географию», то и по «биографии», и по «географии» приказ трактовался вольно и расширительно.

В связи с этим возникает проблема, которую, в общем, можно сформулировать так: в каком качестве тот или иной человек попадал под каток репрессивной машины? Другими словами — в какой мере те или иные социальные качества репрессируемого оказывались коррелятом тех номинаций, которые фигурируют в определении тройки при УНКВД по его делу?

Если предположить, что арестован, допустим, колхозник, раскулаченный и в прошлом судимый по ст. 61 УК (т. е. как неплательщик налогов и сборов), оказавшийся сектантом да еще к тому же немцем, осужденный затем тройкой как участник контрреволюционной повстанческой организации, что именно сыграло в этом определяющую роль? Не исключено, что он просто был подходящей «вешалкой» для заранее придуманной следователем «сказки», будучи вскользь упомянут другим арестованным. В таком случае он мог бы быть и ранее не судимым бухгалтером, русским, неверующим, а зачисление его в любую группу по любому значимому критерию выборки носило бы случайный характер, сама же подобная группа являлась бы лишь статистической.

Применительно к предмету нашего исследования, как будет показано в дальнейшем, ситуация складывалась по-другому. Иначе говоря, анализ следственных дел показал: попа арестовывали именно как попа, и «в нем самом» было нечто такое, что делало священника практически идеальным объектом репрессий. Но для того, чтобы выяснить, почему это так, нам необходимо рассмотреть несколько существенных аспектов отношений церкви и советского государства, которые являются контекстом анализируемых событий.

Черт в огороде, или проблема существования церкви в условиях пролетарской диктатуры

В августе 1937 г. в селе Богородское Щучье-Озерского района объявился нечистый. Князь тьмы материализовался в совершенно неподходящем месте, а именно — в огороде, возле которого играли дети. Напугав их до полусмерти, черт куда-то сгинул. А через некоторое время к детишкам подошла бывшая монашка Клавдия Никитична Змеева, которая, как написал в газете «Вперед» от 19 сентября аноним, скрывшийся под псевдонимом «Богородский», «стала их агитировать, что вот мол, хотят закрывать церковь, так появился „нечистый“, „сатана“. Велела передать это родителям»[463].

Как выяснилось впоследствии компетентными органами, в деле не было ни грана инфернального — сатаной нарядилась сама вышеупомянутая Клавдия Никитична. Путем этой незамысловатой любительской инсценировки она стремилась побудить односельчан бороться за сохранение Богородской церкви, здание которой (по словам того же анонима) «пришло в негодность, может обрушиться и повлечет за собой десятки человеческих жертв»[464] (оставляем стиль на совести автора).

Вся эта история о «черте в огороде», выдержанная в водевильно-бурлескном духе, могла бы стать лишь поводом для сатирических упражнений в какой-нибудь газете «Воинствующий безбожник» — если хотя бы на секунду забыть о том, что и сама Клавдия Змеева, и дьякон Богородской церкви Василий Дульцов (вдохновитель «провокации») были приговорены тройкой при УНКВД к высшей мере наказания и расстреляны. История, безусловно, показательная во многих отношениях, но приведена в данном случае как метафора, иллюстрирующая положение самой церкви в 1937 г.