Вкратце жизнь

Войдя с утра в класс, замотанная собственными неурядицами учительница литературы Наталья Васильевна с криком набросилась на ученицу, которая распустила свои пышные, роскошные волосы, вместо того чтобы по законам тогдашней комсомольской аскезы заплести их в положительную косу или уж, на худой конец, завязать в допустимо-либеральный конский хвост.

В довершение этой распущенности волос на лице ученицы были явно заметны следы преступления (косметики).

Наталья Васильевна громогласно отправила ее в туалет – отмывать всю эту мазню. Девчонка с рыданиями выскочила из класса.

На следующий день Наталья Васильевна вошла в класс и, прежде чем перейти непосредственно к лучу света в темном царстве, извинилась перед ученицей. Просто извинилась – каким-то бесцветным, нормальным, непедагогическим голосом…

А еще день спустя Наталье Васильевне передали книгу Корнея Чуковского с его автографом: “Первому советскому учителю, извинившемуся перед своим учеником”…

Вот и вся история.

Недавно обнаружил ее (разница в деталях) в свежеизданной книжке знаменитого московского директора и давнего моего приятеля Евгения Ямбурга, у которого во дворе школы, как всем известно, стоит Окуджава, а в кабинете висит Корчак (или наоборот?).

Видимо, за прошедшие полвека история не потеряла актуальности.

Последний раз я видел Наталью Васильевну на полувековом юбилее школы. “Какая же она была красавица!” – подумалось довольно неожиданно.

Когда мы учились в школе, все учителя казались нам если не стариками и старухами, то где-то около.

Встречи и прощания

Ясам уже вовсю учительствовал, когда среди других передо мной встала проблема обязательного ленинского коммунистического с убботника.

Собственно, я был не против сделать с ребятами по весне что-нибудь “общественно полезное”, но чтоб без этого ленинского-коммунистического. И мы стали ездить с моим классом на субботники в Переделкино, на дачу Чуковского.

Казавшегося бессмертным Корнея уже не было, на даче жила его дочь – Лидия Корнеевна, находившаяся в процессе изгнания (или уже изгнанная?) из Союза советских писателей за самиздат и прочее диссидентство. При этом Лидия Корнеевна искренне возмущалась руководством пресловутого Союза, которое отказывалось делать положенный ремонт их литфондовской дачи.

Ребята собирали граблями и сжигали прелые осенние листья на большом дачном участке.

Вдруг прибежали с соседней дачи, куда повалил густой дым от наших костров.

Пошел в дом к Лидии Корнеевне: что будем делать?

Она уточнила:

– А на какую дачу дым идет?

Я показал.

Тогда она сказала спокойно и безжалостно:

– Это дача Катаева. Дымите дальше!

Потом Лидия Корнеевна заваривала моим архаровцам чай на веранде.

Там, на скрипучей веранде, я и увидел Фейна, который в этот период ожидал разрешения на выезд из страны. Его готовность к эмиграции была заметна даже в той необычной для СССР свободолюбивой позе, в которой он сидел в кресле – не просто нога на ногу, а подошвой ботинка вперед, рука на щиколотке, колено на отлете.

Такое тогда можно было увидеть только в прогрессивном американском кино.

Поза недвусмысленно знаменовала, что он выбрал свободу не только духовно, но и телесно. Может, даже тренировался.

– Что ты здесь делаешь с ребятами? В музей пришли?

Музея тогда еще не было. Но хозяйка водила экскурсии для своих, этим обычно и заканчивались наши субботники.

– И в музей. Но вообще-то это субботник. Листья собираем на участке и сжигаем.

Фейн задумался и не сразу сказал:

– Никогда бы не подумал, что увижу субботник, который буду приветствовать.

– Жизнь вообще сложнее, чем кажется на первый взгляд, – с юным хамством ответил я мудрому Фейну, и мы пошли пить чай.

По-моему, это была наша последняя встреча. Он уехал в Германию, где успешно профессорствует под именем Герман Андреев.

Еще один неожиданный привет из школы я получил в подозрительном сарае на краю Москвы.

Просочилась информация, что будет левый показ запретного чаплинского “Великого диктатора”. Не задумываясь, сел в указанный рейсовый автобус с трехзначным номером, вышел на конечной. Стал озираться.

Пустырь. Помойка. Через дорогу – большой сарай. Не похоже, что обитаемый.

Вокруг озиралось еще несколько столь же подозрительных персонажей.

Мы переглянулись. “Там?” – молча, одними глазами спросили меня. “Сомневаюсь, но больше негде”, – так же молча ответил я, и мы пошли к сараю.

Опоздали, было уже темно, сели на ближайшую лавку.

Пошел чаплинский фильм, и тут я услышал голос переводчика-синхрониста, такой знакомый кляузный голос Игоря Яковлевича Вайля, учителя английского языка из Второй школы.

Я у него не учился (поскольку “француз”), мы вообще были не очень знакомы, но когда после фильма зажгли свет и мы увидели друг друга – обнялись. Два взрослых несентиментальных мужика.

– Орфей в объятиях Морфея, – хмыкнула Зоя, когда я рассказал ей про финал встречи с Вайлем.

Я забежал навестить ее в 57-ю матшколу, где она тогда создавала гуманитарное отделение, и впервые увидел Зою в полной растерянности.