Вкус пепла

«Вот уже пятую неделю они не вызывают меня на допрос. Любопытно, почему? В чем причина? Неужели их больше не интересуют деньги Губельмана? Бред, такого быть не может. Деньги нужны всегда и всем. Любая власть имеет свойство видоизменяться. Золото же, в отличие от власти, свойства не меняет. Если, конечно, они не считают себя Робинзонами на необитаемом острове. Нет, в том, что обо мне забыли, кроется нечто иное. А что, если большевики проигрывают? Гвардия наступает и побеждает? Крайне сомнительно. Наступать некому. Армия полностью деморализована, развалена под корень. А то, что осталось, – пшик. С таким воинством озверелый Петроград не взять. Любопытно, кто сейчас ведет наступление? Да и ведет ли? Впрочем, какая разница? А большевики – молодцы: своими декретами взяли народец в крепкий оборот. Интересно: станут ли они сами выполнять свои же законы? Или возьмут пример с Керенского?»

Олег Владимирович[1] поднял с деревянного топчана, привинченного к полу тюремной камеры, шинель, накинул ее на плечи. Несмотря на то что на улице буйствовало лето, в одиночке полковника стоял мерзкий, пронизывающий все тело холод. Даже жаркое солнце не могло прогреть толстые стены тюремного каземата. Скорее наоборот. Из-за жары на улице на них появлялся конденсат, пропитывающий влагой все, что находилось в помещении. По этой причине постояльцу данного обиталища приходилось тратить впустую массу энергии: согревать не только самого себя, но и своим телом высушивать мокрую одежду и постель. Вот и в данном случае шинель, накинутая на плечи, давила тяжестью влаги, и не столько грела, сколько создавала иллюзорность тепла. Более-менее согреться у арестанта была только одна возможность, да и то раз в сутки: принять горячую пищу во время обеда. Но то внутреннее тепло держалось недолго, всего несколько минут. А потом телом снова овладевал озноб.

В легких с недавних пор начало происходить нечто болезненное. Кислород с трудом проникал в грудную клетку. Каждый вдох отдавался болью. Появился кашель с отхаркиванием слизи. Иногда, в сумраке дымчатой лампочки, подвешенной под потолком и закрытой металлической решеткой, в плевке можно было разглядеть кровяные нити.

А еще болели все кости, особенно кости перебитых некогда рук. Они ныли хуже зубной боли, которая тоже иногда напоминала о себе.

Впрочем, Олег Владимирович на подобные «мелочи» не обращал внимания. Он находился в постоянном ожидании – ожидании смерти. Он ждал ее с нетерпением. С надеждой, что с ее приходом все закончится. Закончатся холод, бессонные ночи. Громыхание гулкой металлической лестницы под каблуками конвоиров и подследственных. Каждодневная баланда с небольшим куском тяжелого жженого хлеба. И самое главное, закончатся муки, пожирающие изнутри. Муки, вызванные потерей Полины и Сашеньки.

Если бы сейчас Белого спросили: что он ел днем, какой сегодня день, как он себя чувствует, то Олег Владимирович с ходу не смог бы дать толковый ответ.

Чувства? Страдание? Боль? Переживания? Все это более не имело никакого значения. В каменной клетке доживало последние дни физиологическое существо, ранее носившее имя Олег Владимирович. Не жизнь, а бессмысленность, никчемность. Оставили бы шнурки – повесился.

Полковник снова посмотрел тусклым взглядом в тюремное окошко. Скоро вечер.

Забыться в мучительных сновидениях. Прожевать и проглотить некую субстанцию, именуемую «пищей». Справить нужду, что в последнее время стало проблемой. Свалиться «калачиком» на топчан (хоть немного теплее) и, не думая ни о чем, постараться забыться тяжелым сном.

Время для мыслей, воспоминаний, анализа прошло, испарилось. В душе поселилась пустота. Это в первый арест, когда их вместе с Батюшиным определили в соседние камеры, имели место и анализ произошедшего, и «тюремный телеграф», и попытки узнать, что происходит на воле. Теперь ничего этого не было. Да и не хотелось. Стучали в стену – не отзывался. Дважды в камеру подсаживали арестантов – не общался. Ни на какие темы. Один раз даже надзиратель, грубо нарушая тюремный режим, попытался его разговорить. Без толку. Белый молчал.