Вкус пепла

— Лицо, подтвердившее ваше алиби, отказалось от прежних показаний. То есть, прямо говоря, Жанетта рассказала нам, что вы не были у нее, как утверждали ранее, и, кроме того, сказала, что она солгала нам по вашей просьбе.

Никакой реакции. Казалось, из Никласа выкачали все чувства, оставив только пустую оболочку: он не выразил ни злости, ни возмущения, ни удивления — ничего из того, на что рассчитывал Патрик, ждавший какого-то ответа. В кабинете по-прежнему царило молчание.

— Могли бы вы это как-то прокомментировать? — вступил в разговор Мартин.

Никлас помотал головой:

— Раз она говорит…

— Может быть, вы желаете сообщить нам, где вы находились в эти часы?

Никлас пожал плечами. Затем тихо произнес:

— Я не намерен делать никаких заявлений. Я даже не понимаю, почему я здесь нахожусь и должен выслушивать такие вопросы. Ведь это моя дочь умерла. Почему вы считаете, что я мог причинить ей зло?

Подняв взгляд, он посмотрел на Патрика, который воспользовался этим как поводом для продолжения разговора:

— Может быть, потому, что вы привыкли плохо обращаться со своими детьми. По крайней мере, с Альбином.

Тут Никлас вздрогнул и с разинутым ртом уставился на Патрика. Губы у него слегка задрожали, и это было первым признаком какого-то чувства, которое он выказал за все это время.

— О чем вы говорите? — растерянно спросил Никлас, тревожно переводя взгляд с одного полицейского на другого и обратно.

— Нам это известно, — спокойно сказал Мартин, демонстративно начав перелистывать лежавшие перед ним бумаги.

Он снял копию с факсов, и теперь у них с Патриком имелся у каждого свой экземпляр.

— Альбину тринадцать раз оказывалась медицинская помощь по поводу разного рода травм. О чем это говорит вам как врачу? Какие выводы вы сделали бы сами на нашем месте, если бы чей-то ребенок тринадцать раз попадал к вам на лечение по поводу таких вещей, как переломы и ожоги?

Никлас сжал губы.

Патрик продолжал:

— Вы, правда, не обращались с ним каждый раз в одно и то же место. Это значило бы дразнить судьбу, верно? Но если собрать воедино все записи, которые хранятся в Уддевалле и окрестных амбулаториях, то в целом набирается тринадцать обращений. Что же он у вас, какой-то особо неудачливый ребенок? В чем тут дело?

Никакого ответа. Патрик посмотрел на руки доктора: неужели они способны причинить вред маленькому ребенку?

— Возможно, этому есть какое-то объяснение, — заговорил Мартин намеренно мягким тоном. — Я хочу сказать, что способен это понять — порой у человека может лопнуть терпение. У вас, докторов, многочасовая работа, вы устаете и испытываете стрессы. К тому же Сара была нелегким ребенком, а когда к этому добавляется еще и малыш, тут уж любой может не выдержать. Столько поводов для раздражения, которому надо дать какой-то выход! Все мы ведь только люди. И возможно, есть объяснение тому, почему прекратились обращения по поводу «несчастных случаев», после того как вы переехали во Фьельбаку. Уход за садом, меньше стрессов на службе. Вероятно, стало как-то полегче. Давать выход раздражению уже не было необходимости.

— Вы ничего не знаете обо мне и моей жизни. И нечего выдумывать то, чего не знаете! — неожиданно резко вскинулся Никлас и снова уперся взглядом в столешницу. — Я не собираюсь обсуждать с вами это, так что не пытайтесь применять ко мне ваши психологические подходы!

— То есть вы хотите сказать, что не будете давать по этому поводу никаких комментариев? — спросил Патрик, помахивая пачкой выписок из медицинских карточек.

— Нет. Я уже сказал, что не буду, — ответил Никлас и упрямо уставился в столешницу.

— Вы понимаете, что мы должны передать эти данные в социальную службу? — спросил Патрик и, перегнувшись через стол, приблизил свое лицо к Никласу.

В ответ снова только подрагивание губ.

— Делайте, что вам положено, — произнес Никлас хриплым голосом. — Вы хотите задержать меня или я могу идти?

Патрик встал:

— Вы можете идти. Но у нас еще будут к вам вопросы.

Он проводил Никласа к выходу из участка, и они расстались, не сделав даже попытки пожать друг другу руки.

Потом Патрик вернулся в комнату для допросов, где его ждал Мартин.

— Что ты думаешь об этом? — спросил тот.

— Совершенно не знаю, что и думать. Начать с того, что я ожидал более бурной реакции.

— Да. Впечатление такое, словно он наглухо замкнулся в себе. Но думаю, что так может выражаться горе, которое он переживает. По твоим рассказам, он так набросился на работу, словно у него ничего не случилось, а кроме того, дома он должен был оставаться сильным, когда сломалась Шарлотта. Если она как-то держится, то его, может быть, наоборот, только сейчас настигло горе. То есть я хочу сказать, что мы не должны исходить из того, что он что-то такое сделал, несмотря на его странное поведение. Обстоятельства как-никак необычные.