Вкус полыни

Мне дают слово. Я что-то бессвязно говорю, признаю свою вину, отвечаю на вопросы. После чего наступает время прений. Первыми выступают курсанты-обвинители, подготовленные заранее командирами, они жгут меня словом, а один из них, увлёкшись громкой патетикой, бросает мне: «С таким, как Семён, я не пошёл бы в разведку». Потом выступают те, кого разбудило громкое слово. И здесь, совсем с неожиданной для меня стороны открывается мой приятель, с которым я делю прикроватную тумбочку. Он, в унисон курсантам, выступившим за моё исключение из комсомола, также заявляет, что я опозорил воинский коллектив и поэтому мне не место в ленинском комсомоле.

Я пребываю в шоке. Что его побудило так заявить, я не знаю. Ведь он и сам частенько бегает в «самоход» к своей девчонке. Позже, извинившись предо мной, он скажет, что иначе не мог, так как проходил кандидатский стаж в члены КПСС и командир взвода сказал ему, что он обязательно должен выступить с осуждением меня. Сейчас же его заявление мной расценивается как откровенное предательство нашей дружбы, и я взрываюсь.

Я говорю о том, что нельзя на человека навешивать ярлыки, не зная о нём ничего, что на войне хватало предателей как среди комсомольцев, так и среди коммунистов. В конце своего сумбурного выступления я заявляю, что если бы нас всех сейчас здесь пытали – вырезали бы на спине звёзды и посыпали их солью, то меня не было бы в рядах тех, кто предал свою Родину и своих товарищей.

В Ленинской комнате после моих слов на мгновение воцаряется тишина. Слово берёт Фарид.

– Мы не знаем, друг о друге ничего, тем не менее, бросаемся обвинениями типа «я не пошел бы с ним в разведку». А почему? Кто-то боится, что Семён при случае переметнётся к врагам. Это чушь! – говорит мой друг. – Я лично верю в него. Он виноват, проступок свой осознаёт, ему нужно дать шанс…

После его слов в Ленинской комнате на мгновение воцаряется полная тишина. Затем наперебой выступают и другие курсанты. Все они говорят о том, что верят в искренность моих слов и что меня следует оставить в рядах комсомола, то есть, дать мне шанс, о котором сказал Фарид. И это шанс мне вновь дают. С перевесом в два голоса меня оставляют в комсомоле.

– По итогам состоявшегося голосования ты, Семён, остаёшься в комсомоле! – объявляет с гримасой ярко выраженного неудовольствия комсорг нашего взвода.

Из Ленинской комнаты я выхожу с пунцовым лицом, громко выдыхаю и на ватных ногах бреду, как побитая собака, в курилку. Туда же потянулись и те мои сослуживцы, которые поддержали меня в столь непростой для меня ситуации. Как много их, – с теплотой в душе мысленно отзываюсь я о своих товарищах.

– Крепись, Семён! – ободряюще говорит Фарид. – Плохие дни пройдут, а за ними обязательно придут хорошие…

– Спасибо тебе. Этих деньков мне хотелось бы сейчас больше всего, – бормочу я невесело в ответ, потому как в далёкой перспективе не вижу ничего хорошего для себя…

До наступления Нового года остаётся две недели. Я с каждым днём ожидаю, когда меня отведут на гауптвахту. Но вот начинается зимняя сессия, и я приступаю к сдаче экзаменов и зачётов, которые старательно сдаю на оценку не ниже, чем «хорошо».

Наверное, вряд ли меня сейчас посадят, скорее всего, это произойдёт по завершении сессии. А может быть, командование меня простило? – тешу себя я внезапно пришедшей мыслью.

Я не знал тогда, что никакого прощения не может быть в принципе, ибо согласно уставу за неисполненное наказание должен понести дисциплинарную ответственность командир, наложивший это взыскание на своего подчинённого…

– Просыпайся, молодой, пора на работу! – слышу я голос конвоира. – Дрыхнешь? Наверное, девочку, к которой бегал в самоход, во сне увидел? – ехидничает он.

– Никакую ни девочку. Я провожал на призывном пункте друга в армию. Там и попался на глаза патрулю, – отвечаю ему.

– Ну, ты даёшь! К мальчику бегал и ещё десять суток гауптвахты получил, – громко ржёт конвоир.

Утреннюю дрему, в которую я погружаюсь, сидя на единственной табуретке, стоящей в углу и прикрученной к полу, снимает как рукой. Я продираю заспанные глаза и выхожу из камеры.

В коридоре меня поджидают ещё двое арестованных – это солдаты из спортивной роты, в которой служат стрелки, лыжники, боксёры, борцы и другие спортсмены, имеющие разряды не ниже кандидатов в мастера спорта СССР. Одного из них, Айзана, я хорошо знаю, он борец-вольник из Ингушетии, и мне довелось с ним несколько раз тренироваться в паре в период подготовки к первенству города по вольной борьбе.

Идут пятые сутки моего пребывания на гауптвахте. Начальник гауптвахты объявляет, что мы с Айзаном будем работать на свинарнике – кормить свиней и чистить их квартиры, а Шамиль, его товарищ по спортроте, будет драить в это время туалет на гауптвахте.

– Я не буду драить туалет, – возмущается стокилограммовый борец вольного стиля Шамиль.

– Подумай над тем, как ты себя будешь чувствовать, если тебе придётся гадить у себя в камере весь срок отсидки? Может быть, ты дерьмо своё будешь кушать? Или ты попросишь Айзана, чтобы он за тобою убирал персонально?