Вкус смерти

Свои действия Шуршалов ощущал с той же степенью замедления, с которой видел чужие. Не останавливаясь, Шуршалов оттолкнулся от мягко спружинившей хвои, взлетел на метр над землей, на лету отшвырнул автомат, двумя руками перехватил в замахе худую жилистую грабку Бурого. Одной ладонью сжал кулак боевика, в котором тот держал гранату, второй — предплечье, а локтем что было сил толкнул противника в грудь.

Бурый, не ожидавший толчка, потерял равновесие, начал заваливаться на спину. Чтобы придать ему ускорение, Шуршалов наподдал в подбрюшье коленом.

Бурый задохнулся, на мгновение завис над обрывом. Шуршалов толкнул его от себя и сам плашмя упал на землю.

Боевик полетел вниз головой, за ним с откоса, громко шурша, покатилась галька и глина.

Все это произошло столь стремительно, что Бурый не успел откинуть гранату. Она взорвалась в его руке. Тяжелые осколки пролетели над головой Шуршалова. Сверху посыпалась хвоя и желтые прозрачные чешуйки сосновой коры.

— Не умеешь в воду пердеть, не пугай раков, — сквозь зубы процедил Шуршалов и, не глядя под обрыв, схватил свой автомат.

…Пермяков аккуратно подвел мушку к левой лопатке Белого, который сидел в засаде на левой стороне шоссе. Когда на лугу простучал пулемет, Пермяков нажал на спуск. Выстрела не последовало, такое случается только в кошмарах, нередко преследующих военных, побывавших в бою: на тебя нападет противник, ты хватаешь верный «Макаров» («Калашников» или ТТ), жмешь на спуск что есть сил, крючок ватно утопает, а оружие тупо молчит, не желая стрелять. И чужой уже рядом, его нож оказывается у твоего беззащитного горла…

Первым желанием было обвинить в неудаче кого-то другого. «Чертов Чумак! — подумал Пермяков с искренним возмущением. — Никому верить нельзя, кроме себя самого». Однако мысль мыслью, но руки привычно обследовали оружие, ища неисправность. И вдруг… что это?! Холодный пот жаркого стыда окропил лоб. Затвор автомата был заблокирован предохранителем. От волнения перед началом боя Пермяков забыл перевести рычаг в положение «огонь».

Чувство стыда оказалось настолько острым, что минуту, не меньше, Пермяков приходил в себя от пережитого унижения. Потом вскочил и бросился вдогонку за бандитом, который скрылся за соснами…

На опушке Белый увидел преследователя, на миг задергался и вскинул автомат. «Узи» захлебнулся в длинной очереди. Пермяков прыгнул в сторону, как футболист, пытающийся перехватить мяч, который летит в правый нижний угол ворот. Лужа, в которую плашмя плюхнулось его тело, плеснулась в стороны каскадами брызг. Струя, рванувшаяся из-под груди, угодила в подбородок, забрызгала грязью лицо.

Упав, Пермяков перекатился влево, сквозь зубы матюкнулся, вынул из подсумка гранату, зубами выдернул чеку и затаился. Снова прогрохотала очередь, такая же заполошная, что и первая.

«Не любишь? — про себя подумал о противнике Пермяков. — Это уже хорошо».

Он понял, что боевик ведет огонь, не видя цели, лишь для того, чтобы взбодрить себя, отогнать выстрелами чувство страха и одиночества.

В тишине между очередями, когда, по предположению Пермякова, противник перезаряжал автомат, он быстро приподнялся и метнул гранату.

Но Белый уже сорвался с места. Он летел через лес, не разбирая дороги. Стойко дерутся за правое дело, у бандитов первое стремление при шухере побыстрее смыться.

Еще вчера Белый считал, что ему нечего терять, что у него — эстонца, как и у латыша — все богатство, что хер да душа, что даже самая небольшая добыча сделает его богаче в сто раз; но теперь он понимал — Железный втянул всех их в настоящую беду, что зеленые хрустящие бумажки с портретами заморских президентов для них так и останутся призраками, а настоящее — это русские, преследующие его и остальных по пятам.

Белый уже понял: противник превосходит его по всем статьям — по смелости, ловкости, выносливости и мыслит четко, по-военному. Когда Белый лупил из автомата почем зря и спалил до конца весь свой невеликий боезапас, русский отмалчивался, да и теперь не стреляет, ждет удобного момента, чтобы сделать последний выстрел.

Белый бежал, не помня себя. Ему даже не хватило догадливости остановиться, замереть на месте, подняв руки: авось пощадят, возьмут в полон. Страх подкатил к горлу тугим комком, не давая возможности здраво мыслить. Тонкие ветви хлестали по лицу. Паутина липла ко лбу, рождая неприятное ощущение и противный зуд. Впереди из-за деревьев сквозь завесу водяной пыли светилось небо. Там лежало спасительное болото. Белый бежал к нему в надежде, что русский не сунется в гнилую трясину. А он, а он — помоги господи добежать! — окунется в нее с головой и с ходу будет ползти, ползти, пока хватит дыхания и осока скроет его от врага.

Белый бежал, слыша, как позади него гремели выстрелы: гугнявые израильские из автоматов «узи» и дробные сердитые из какого-то другого оружия. Там, откуда он умчался, случилось то, чего Железный, а вместе с ним и все они предполагали меньше всего. Русские перехитрили их, подловили и теперь торжествуя, торопили победу.