Вкус свинца

– Не знаю, всю ночь думал… На чудеса он рассчитывал, что ли? Ну, хотя бы говорил посуровее, сказал бы русским, всему миру, что так негоже… наших пограничников порешили, а он нам заливает про дружбу с Советским Союзом, с этой сворой коммунистов. Такой уступчивый, прямо тошнить хочется. И не пил вроде, а после той речи, честное слово, накатило похмелье. Нисколько не удивлюсь, если кому-то придет в голову назвать его предателем народа.

– Ого! Только что был предводителем народа, цветами закидывали, а тут раз – и стал предателем.

– С вождями так случается. От трона до сортира зачастую всего полшага. Видишь, как получается – он… сколько прошло-то? – Коля считает про себя. – Шесть лет назад сам захватил власть – я большой, я один справлюсь, но, когда красная толпа взяла за горло, сразу – плюх, и лапки кверху. Ну нельзя так. Если уж взялся править страной, когда власть сама в руки пришла, тогда и в тяжкие дни иди, делай, борись, да хоть умри. А этот – нет, я остаюсь на своем месте.[24] Разве это достойно президента? По-моему, нет.

– Мне кажется, ты слишком суров. Сам-то знаешь, как нужно было действовать?

– Нет, но я же никогда и не стремился править страной. Разницу ощущаешь?

– Не совсем.

– Мне больше нечего сказать. Я говорю, а ты не слышишь.

– Я слышу.

– Ладно, хорош языком трепать, все равно смысла никакого.

Довольно долго работаем, не открывая рта. Неприятная тишина, будто вокруг колышутся обледеневшие лохмотья. Приди в голову слова, что помогли бы избавиться от мерзкого чувства, произнес бы немедленно. Но нет, ни одного толкового слова. Вынимаю из кармана папиросы и закуриваю.

– Папиросы «Единство»[25]! – кручу в руке коробку. – Единство. Так что все-таки имеется в виду – единица измерения, боевой отряд, или, может быть, нерушимое единство курильщиков всего мира? Ты, папиросина, лишь мелкая единичка.

– Что ты сказал?

– Да так, дурачусь. Думаю о единстве народа.

– И до этого было хреново, а теперь и подумать страшно. Коммунисты расколют народ, разжигая взаимную ненависть. Обиженные на Улманиса, оскалив зубы и размахивая красными тряпками, уже бегают по городу. Как бы до поножовщины не дошло.

– Не пугай.

– Тебе нечего бояться. Чистый и невинный, как ангел, только нос в краске.

– А тебе?

– Знаешь, об этом я тоже думал… и придумал. Может, и не так страшен черт, как его малюют. Таких вояк, как я… да вся Латвия такая! И кому придет теперь в голову старое ворошить? Нужно успокоиться и красить себе дальше. Ты тогда верно сказал, помнишь?

– Не-а.

– Ну, что мы простые ремесленники… или трудовой народ. Что-то такое.

– Да? Может, и сказал, не помню.

– Сказал, сказал. Так что спокойно зарабатываем на хлеб и не наступаем на грабли. Пока никто не призывает к народному восстанию, остаемся на своих местах и в грызню не ввязываемся.

– Думаешь, будет народное восстание?

– Об этом тоже ночью думал. Мне кажется, должно быть. Не может быть, чтобы все, кто хотел бы красным дать по мордасам, вдруг испарились.

– И ты бы пошел? Смог бы опять кого-то… – я осекся. – Прости, я не хотел.

– Ничего, – Коля подтачивает нож для нарезания обоев. – Кто знает, может, мне именно это и нужно. Смыть старую кровь новой.

– Погоди, Коля… разве ты сможешь краску смыть краской?

Коля не сразу отвечает, потом делает шаг ко мне и хлопает по плечу.

– Ты прав. Так оно и есть – вроде и гроза в тебе вскипает, а рука не поднимается! Тяжело.

– Да… ну, поживем – увидим, что да как… будет народный бунт – хорошо, но пока мне хочется обойтись восстанием других.

– Каких – других?

– Ну, тех самых, – на ум приходят строчки Чака. – Когда закат увянет розой алой, и улицы во тьму уйдут опять, вооружен своей пацанской палкой, иду для сердца радостей искать…[26] Вечером увижу свою подругу. Вот так!

– Матис, не морочь мне голову!

– Я- что? Не обращай внимания, я так, просто дурака валяю.

– Что теперь будет?

– Пришла пора учить русский язык, – говорит мама. – Почитай что-нибудь, освежи знания, пригодится. Мне самой тоже придется. «Мэ» и «жэ», я так давно не говорила, ничего больше не помню. Раньше-то знала… Ах, уехали бы в Германию, ничего бы и не понадобилось… – она смотрит в сторону мужа, но Вольфганг прикидывается, что не слышит.

Многие умеют говорить по-русски, особенно старшее поколение, еще с царских времен. Многие умели, но без надобности чужой язык забывается. В средней школе учил русский язык только год или все же два… не помню. Правда, вот Гоголя усердно читал по слогам, никто не заставлял. Я был под большим впечатлением от «Носа» и «Шинели». Но когда это было, да и было ли вообще… Ха, живи я на Московском форштадте, знал бы куда больше.

– Не плакай, мама, я нанимаю па руски. Спасиба. Раз, два, три, четыре, пять, добрий день, да свиданья. Пажалуста, мать твая и мая. Отрезал нос, сударь, кабель и сука, все не так страшно, кое-что со школы еще осталось.

– Матис, пожалуйста, только без грубостей. Это ведь язык и Пушкина, и Лермонтова.

– Про Лермонтова не знаю, но Пуштин и сам крепко ругался.

– Не Пуштин, а Пушкин.