Вкушая Павлову

— Когда после помолвки ты жил в Париже, тебе — боже ты мой! — хотелось дышать вместе с ней, жрать вместе с ней, истекать кровью вместе с ней, срать вместе с ней… Но правила приличия требовали совсем другого. Я знаю, что ты чувствовал, — я чувствовала то же самое к твоему отцу. Но, увы… У тебя был второй шанс, уже на старости лет, однако… опять вмешались правила приличия. Вернее сказать, ты сам вмешался.

Меня сотрясают рыдания — как после возвращения Анны из гестапо или после нахлобучки от мамы.

— Даже Анна не понимает тебя и никогда не поймет. — Уже мягче и добрее она добавляет: — Но ты пытался. Бог ты мой, как же ты пытался понять душу человеческую! Как никто другой.

Опустив голову, она спешит прочь и исчезает в хвойной чаще. В полном изнеможении я опускаюсь на землю и прислоняюсь спиной к стволу дерева. Я сплю; я вижу сон. Мы видим сны, потому что нам нужен отдых. Во сне я попадаю в кафе. Это солидное английское заведение — ничего похожего на маленькую венскую кафешку. Я сижу за столиком с Анной и Кэт. Кэт — имя, которое дал ей я. Другие знают ее как X. Д. Щеки у нее запали больше обычного, да и вид у нее изможденнее, чем всегда. К нам присоединяется еще одна женщина, извиняется за опоздание. Она одета в строгий костюм мужского фасона; у нее короткие, зачесанные назад волосы. Я узнаю в ней Брайер — лесбийскую подружку Кэт. Как и первые две, она выглядит старше своих лет. Высокая, особенно в этой широкополой шляпе, Кэт и две карлицы: Анна и Брайер.

Я — молчаливый невидимый наблюдатель. Появляется (вероятно, возвращается из туалетной комнаты) подруга Анны, Дороти Берлингем, и занимает мое место.

Две подруги-лесбиянки (впрочем, Кэт бисексуалка) горячо расхваливают меня, отчего Анна испытывает одновременно гордость и неловкость. Они говорят, что я был удивительно добр, как врачи былых времен, приходившие к больному и среди ночи, и в любую погоду. Но, кроме того, я был божеством — носителем мужского начала, как и многие из моих фигурок, изображающих мифологических существ. Прыснув, Кэт говорит, что во время сеанса психоанализа мне категорически не хотелось быть ее мамочкой.

— Твой отец был таким удивительным, Анна! Я с ума по нему сходила! Мы с ним говорили на верлибре!

По ее лицу пробегает тень, она сообщает, что недавно болела, лежала в швейцарской клинике, потому что некто Даудинг, отставной маршал авиации, сильно ее разочаровал.^{144} Она побывала на его выступлении — он рассказывал о своих разговорах с погибшими летчиками. После этого они стали близкими друзьями. Но когда она тоже вступила в контакт с летчиками и получила от них предупреждение о ядерном ужасе, Даудинг прервал с ней дружеские отношения. В результате у нее случился еще один нервный срыв, и теперь она мечтает, чтобы я ей помог.

Анна только кивает, склонив голову над тарелкой, ее пальцы катают крошки по столу. За соседним столом мужчина читает газету. На первой странице крупный заголовок: СУЭЦКИЙ КРИЗИС СОТРЯСАЕТ РАЙ. Анна говорит, что ей страшно за человечество. Она получила новогоднюю открытку и письмо от сына Елены Дейч Мартина, который был участником проекта «Манхэттен»^{145}. Теперь он страдает от сознания своей вины.

— Как нам не хватает твоего отца! Просто поразительно, как он продолжает жить в тебе, — говорит Кэт; она пожирает Анну глазами с жадностью школьника, засасывающего через соломинку молочный коктейль.

— Он во мне, — соглашается Анна, выдерживая взгляд.

Больше всего в этом сновидении меня задевает то, что обо мне говорят в прошедшем времени. Это напоминает мне о моем non vixit[23] сне из книги сновидений. В нем я совершенно очевидно мертв, но все еще нахожусь здесь. Как я сам писал в книге «Тотем и табу»: «Невозможно представить собственную смерть, и каждый раз, пытаясь сделать это, мы понимаем, что все еще присутствуем как зрители. Никто не верит в собственную смерть; в подсознании каждый из нас убежден в своем бессмертии».

Похвалы в свой адрес я объясняю реализацией моего желания: хочу, чтобы меня поминали добром даже в мое отсутствие, когда я умру. Особенно мне приятны похвалы Кэт. Я — вот ведь глупость — вожделел к этой американке, к этой моей застенчивой, восхитительной пациентке. Последнее вожделение — потом ночь.

Смерть близкого — жестокое потрясение. Чтобы смягчить его, первобытный человек придумал душу. Кэт за время войны пережила много смертей: мертворожденный сын — по ее убеждению, следствие травмы, вызванной гибелью «Лузитании»; гибель брата в окопах и, как следствие уже этого потрясения, смерть отца. Неудивительно, что она страдала галлюцинациями и начала верить в бессмертие души.