Владелец Йокнапатофы

Ничего не получается, вместо скульптур Шарлотта мастерит фигурки из проволоки и папье-маше. Да и получиться не может: как муха о стекло, отчаянно бьется живое чувство, и не может прорвать круг рутинного быта. Со стороны Шарлотта может показаться «роковой женщиной» и даже напугать (особенно невинного младенца наподобие Гарри) своей агрессивной эротичностью. Но нет бесстыдства и нет моральной распущенности. Это просто порыв к свободе — к осуществлению природной сущности. Молодая женщина и к Гарри потянулась — да что там потянулась, завладела им решительно и непреклонно, — потому что увидела в робком незнакомце надежду на избавление. И он тоже, наверное, был готов внутренне к этой встрече. Потому не надо ничего рассказывать, изображать рост чувства, как в добром старом романе о любви. А просто — внезапные любовники разом, не рассуждая и не взвешивая, бросают все, один — работу, другая — мужа и детей, — и бегут без оглядки.

Это не любовь, даже не влюбленность — искупление, заполнение пустоты, попытка начать жизнь с нулевого меридиана, с начала творения — в невесомости. Это — для героев. А для автора — начало исследования, постановка вопроса: сохранилась ли еще в мире, возможна ли любовь — не любовь мужчины к женщине, а любовь как норма человеческого существования? сохранились ли милосердие, доброта, честь? Или ничего этого уже нет, а остались только случайные связи, обман да корысть?

Шарлотта и Гарри колесят по стране, отправляются в Чикаго, оттуда в Висконсин, дальше — в Юту, на рудники. Но разве видим мы города с их небоскребами, автомобилями, неоновой рекламой, людей этих городов с их радостями и печалями — жизнью, одним словом, как видели фермы, леса, плантации, мужчин и женщин Йокнапатофы? Ничего подобного — видим только, как мечутся два загнанных существа, натыкаясь повсюду на молчаливое отчуждение, на внешние формы, целиком поглотившие живое, а чаще всего — на откровенную грубость, злобу, насилие. Более всего Гарри и Шарлотта боятся стать частью этой действительности, требующей в обмен на материальные блага сердце и душу. Гарри, с детства привыкший считать копейку, еще думает о том, что жить как-то надо, кропает рассказы для заработка, практикует в негритянских кварталах за гроши. Но у Шарлотты его хозяйственные потуги вызывают презрительную усмешку: «Боже, никогда не видела человека, который бы так старался стать мужем. Слушай, если бы мне нужен был преуспевающий муж, а также холодильник, полный продуктов, да дом, зачем бы, ты думаешь, я оказалась здесь, вместо того, чтобы остаться там, где была?»

Положим, со стороны автора тут можно различить некоторую насмешку. В какой-то степени это, может быть, сведение старых счетов с самим собою. Когда-то Фолкнер сильно обжегся на чистых поэтизмах, сотворив образ «раненого фавна», отвергнутого целым миром. Много воды утекло с той поры под мостами, но память о былых очарованиях и разочарованиях не растворилась вовсе в потоке времени. Необходимо равновесие — это Фолкнер усвоил прочно и неустанно укреплял себя в этой вере. Бунт личности, порыв к абсолютной свободе, торжество любви — прекрасно. Но не должна утрачиваться земная тяжесть. Фолкнер отправляет своих странников в сторону Великих озер, где, устроившись в уединенной хижине, они — прямо-таки Адам и Ева — бродят по берегу нагишом, питаются дарами земли. Только райская идиллия длится недолго и разрешается трагически, о чем нам, собственно, рассказали с самого начала (впоследствии сцена, открывающая роман, разъяснится: Шарлотта умирает от аборта, сделанного любовником по ее настоянию).

И все-таки Фолкнер не просто развивает старые темы, а ведь робинзонада героев «Диких пальм» отчасти сродни парению духа, какое наблюдали мы в ранней лирике.

У автора иная цель, он неуклонно к ней идет, и наконец достигает полной чистоты выражения. Гарри произносит монолог, ради которого по преимуществу и написана вся эта история с супружескими изменами, скитаниями, смертью.