Владения

Вот поэтому-то он вел себя поначалу очень тихо и робко, старался не кричать и не плакать, словом, очень хотелось ему понравиться четырем стенам, верхней площадке, покрытой плитами, где взрослые сидели весь вечер за разговорами, двум боковым дорожкам, ведущим к нижней площадке, также ровной и гладкой, палисаднику, откуда лозы винограда ползли по навесам, закрывая обе части двора, хотелось ему, чтобы и деревянная лестница, ведущая на самую высокую площадку, откуда совсем просто залезть на крышу, привыкла к нему, но этой части двора он еще не видел, поэтому особенно не старался.

Нравилось ему, когда его умывали перед ужином, переодевали, причесывали, он ощущал тогда в себе уверенность, зная, что таким двор скорее примет его в свое общество. Похоже, что вначале двор сопротивлялся его вторжению в свое пространство: он часто спотыкался о кровать или запутывался в ветках олеандра и падал, ощущая боль и обиду, чувствовал озноб или простуду, когда долго сидел во дворе, и тогда несколько дней его не выпускали из комнаты, а однажды у него глаз распух — все та же история с теленком, — его мучили духота и запах цветов, но потом стало легче, и, кажется, двор признал его, простил ему все за кротость, послушание и терпение.

Теперь он уже не сидел, как прежде, один на кровати весь вечер, а был со всеми на коврике и ужинал в обществе взрослых за деревянным столиком с гнутыми ножками и маленьким отверстием, куда после еды старательно опускали хлебные крошки в блюдце для воробьев.

Он уже пытался есть все без разбора, чтобы почувствовать вкус нового блюда, ибо принятому внутрь двора все казалось возможным и дозволенным. Вот он наклонился над блюдом из баранины, вдыхая запах петрушки и красного перца, но, увидев возле бабушки тарелку с жареной рыбой, протянул руку и тут же был осужден за чревоугодие и жадность:

— Ну, сколько раз говорила, нельзя есть сразу вместе то, что ходит, с тем, что плавает, и с тем, что летает. Запрещено!

— Не кричи так! — вступилась мама. — Мы ему, кажется, ни разу этого не объясняли… Нельзя, мальчик, понял?

— Почему?

— Грех! — сказала бабушка.

Мать с укором глянула на нее и объяснила по-своему:

— Можешь заболеть… Нельзя вместе баранину, птицу и рыбу…

Он еще не знал, что все живое обитает на земле, на воде и в воздухе, это круг жизни, запрещено есть весь круг сразу: поедая один край, не видишь и не трогаешь другой — вот утешение и обман…

Чтобы забыть этот неприятный разговор, раздражение, крики, начали чаепитие: и сам ритуал его — разливание зеленого чая в чашки, ожидание, пока чаинки опустятся на дно, постукивание пальцами по фарфору — умиротворял.

— Да, — вспомнил отец, — приходили с вестью: умер мясник Гаиб…

— Этого и надо было ожидать, — сказала бабушка устало, — ведь они младенца приняли в дом…

Все утихли после ее слов, принимая их за должное объяснение, а бабушка опустила низко голову и что-то прошептала беззвучно, так доверительно, будто обращалась к лицу более реальному, более близкому, чем те, кто сидел рядом с ней за столиком.

— А у нас кто умер, когда я родился? — спросил Душан, глядя на лица сидящих — на бабушку, отца, мать и брата — и через страх понимая и радуясь, что все на месте, что все эти и были, когда он родился, никто не исчез и никого больше не прибавилось в семье.

— Посмотри, какой он бледный? — Мать сжала его колено. — Ну, разве можно при детях говорить такое? Теперь он не уснет…

— Дедушка умер, — вмешался отец, который обычно всегда молчал за столом и говорил только в самые сложные минуты, объясняя что-то или отвергая, словом, исправляя оплошности женского воспитания.

— Да, — обрадовалась бабушка и, кажется, впервые поддержала отца, не стала спорить с ним, уводить от него Душана, чтобы отвлечь его своими сказками, — и он подарил тебе свое имя. Сказал: вот мое тайное имя, а сам я ухожу, благородный твой дедушка…

— Как подарил? Ведь его звали Мумин, а меня — Душан…

— Правильно! Бобо Мумин, — смутилась бабушка, наверное, оттого, что придется ей теперь раскрыть важную семейную тайну. — Но у человека всегда бывает два имени, одно он называет другим, и все думают, что его действительно так зовут, а второе имя, которого не знает никто и его нельзя раскрывать, это и есть его подлинное имя. Он отдает его своим самым близким перед смертью, тому, кого он особенно любил…

— А тот, кто взял и присвоил это тайное имя, потом может называть его другим? — спросил брат.

— Да, он называет взятое имя другим, но не сам человек, а другой раскрывает тайну его имени…

— А у меня есть еще тайное имя, кроме Амон?