Владетель Мессиака. Двоеженец

— Вот письмо для Хильды… Передай ей сегодня вечером или завтра. — Девочка взяла бумажку и сделала утвердительный знак головой.

— А вот тебе за это золотая монета… можешь взять ее себе или отдай матери.

Девочка никогда еще не видела золотой монеты, она вертела ее в руках и рассматривала с любопытством.

— Помни же: письмо надо отдать Хильде! — повторил де Нойаль.

Он сбежал с лестницы. Уже пробило пять часов и молодой человек не желал вводить в сомнение Робера Брике, который, видимо, уже терял терпение, дожидаясь его в почтовой карете.

Виконт де Нойаль впрыгнул в карету, Робер последовал за ним и крикнул кучеру:

— Эй, живее! В Анжу!…

Раздался свист бича и карета помчалась.

В это время вдова, жившая на улице Сен-Оноре под мансардой Гильоны, вернулась домой и, увидав свою дочь, игравшую с золотой монетой, с удивлением спросила ее:

— Что это у тебя такое?

— Золотая монета!…

— Кому же она принадлежит!

— Мне, матушка!…

— Кто тебе ее дал?

— Один красивый господин, который здесь был недавно.

— За что же он дал ее тебе?

— А за то, что я передам вот эту бумажку Хильде…

И девочка подала матери письмо Жерара.

Та взяла его, недоверчиво осмотрела, повертела в руках и даже не развернула.

Бедная женщина не умела читать.

— Гм… — процедила она сквозь зубы, — тут хорошего мало. Гильона ведь колдунья, дочь ее известная потаскушка, а этот господин, вероятно, волочится за нею! Я — честная женщина и никогда не занималась передачей любовных писем!

Сказав это, она бросила письмо в печку.

— А золотая монета, мама? — с беспокойством спросила девочка.

— Это другое дело, — отвечала вдова, — не бросать же ее в огонь, она нам пригодится!

Глава VII НА БЕРЕГАХ МАРНЫ

В начале восемнадцатого века берега Марны совсем не походили на теперешние. В то время парижская буржуазия не имела понятия о сельской жизни и не имела к ней того пристрастия, которое теперь развилось в таких больших масштабах. Тогда никому и в голову не приходило обзаводиться домами и садами в окрестностях города, которые оставались совсем необитаемыми или же были населены одними крестьянами.

Почти напротив холма Шеневиер, рядом с селением Варен, на берегу Марны возвышался маленький домик, или скорее избушка, не отличавшаяся ничем по наружности от остальных крестьянских жилищ.

Этот домик был покрыт соломой, имел два окна и одну дверь. Поблизости стояла старая ветла и, раскинув свои ветви на покрытую мхом крышу, придавала живописный вид этому скромному жилищу. Прилегавший к нему маленький сад был засажен цветами.

Домик разделялся тонкой перегородкой на две комнаты. Первая представляла собой гостиную и была уставлена хотя не новой, но богатой и изящной мебелью, которая даже в Париже не осталась бы незамеченной.

Большой диван и кресла с позолотой, обитые богатой шелковой материей, были украшены графским гербом. Стены тоже были обиты шелком, везде были бронза, фарфор, мрамор, чудные зеркала, тут же висел большой писанный красками портрет. На портрете был изображен мужчина, лет тридцати. На рамке портрета красовался все тот же графский герб с наброшенным на него черным крепом.

В гостиной сидели две женщины, графиня де Сен-Жильда и ее дочь Диана.

Графине было лет тридцать шесть. Она была замечательно прекрасна, несмотря на свою смертельную бледность, которая служила явным доказательством ее долгих страданий. Голубые глаза графини утратили блеск и веки покраснели от пролитых слез. Все ее лицо выражало грусть и покорность судьбе. Густые пепельные волосы обрамляли высокий белый лоб. Но эти чудные волосы поседели в одну ночь, именно в ту ночь, когда совершилась казнь ее мужа. А графине в то время было только двадцать!

Прелестная блондинка Диана, как две капли воды, походила на свою мать. Чудная улыбка ее имела какую-то особенную притягательную силу.

Графиня носила глубокий траур, который не снимала с того дня, как легла на плаху голова графа.

Диана была одета в голубое платье, цвет этот очень шел к ее лицу.

Пробило пять часов. Раздалось несколько нетерпеливых ударов колокольчика, повешенного у калитки сада.

— Кто там? — спросила графиня.

— Должно быть, мать Симоне со свежим хлебом! — ответила Диана.

— Куда же пропала Женевьева?

— Я послала ее в деревню за молоком.

Женевьева была единственной прислугой графини.

— Пойду сама отворю, не беспокойся!

И девушка выбежала из гостиной в сад. Не прошло и нескольких секунд, как графиня услыхала радостные крики, сопровождаемые бесчисленными поцелуями. Диана кричала:

— Мама! Как я счастлива! Хильда, милая!

Девушки вошли в гостиную в сопровождении цыганки, бывшей кормилицы Дианы. Хильда без церемоний бросилась в объятия графини, старуха же почтительно поцеловала ей руку:

— Хильда! Как я счастлива! — повторяла Диана. — Ты, конечно, к нам надолго?

— К сожалению, нет…

Несмотря на значительную разницу в положении, девушки сохранили привычки детства и говорили друг другу «ты».

— Ну, сколько же дней ты пробудешь? — спросила с грустью Диана.

— Один, а может, два.

— А-а… так ты меня разлюбила!