Владигор. Князь-призрак

Я, разумеется, был жестоко наказан за этот проступок. Меня привязали за ноги к задней оси последней телеги и поволокли по песку следом за караваном, отпустив аркан на такую длину, что самый голодный из стервятников все время норовил упасть мне на грудь и выклевать глаза — любимое лакомство этих мерзких пернатых. Я защищался, как мог: визжал, махал руками, горстями швырял в него песок, пока не почувствовал острый укус в ладонь и, разжав ее, не выронил на себя мохнатого шестиногого паука с блестящими бусинками глаз на серебристых стебельках и зазубренными бурыми челюстями, с которых еще стекала моя кровь, смешанная с желтым, как мед, ядом. Таким образом, вечный и самый мучительный для человека вопрос «быть или не быть?» разрешился сам собой. Я еще успел раздавить на груди моего убийцу, но вслед за этой ничтожной победой тело мое охватил озноб, глаза заволокла жаркая кровавая пелена, череп словно налился расплавленной сталью и лопнул по швам, раскидав по песку дрожащие слизистые комочки мозга.

Я очнулся глубокой ночью. Надо мной низко нависал мерцающий звездный купол, а вдали светился слабый огонек сторожевого костра. Я понял, что после укуса паука потерял сознание, меня сочли мертвым и, отвязав от тележной оси, бросили прямо на тропе. Стервятники не воспользовались моей беспомощностью — видимо, их отпугнули ошметки ядовитого насекомого на моей груди. Но так или иначе, я был жив и даже мог двигаться по направлению к ночному огоньку.

И я пополз, еще не вполне понимая, зачем я это делаю. Идея пришла позже, когда в темноте мне под руки стали все чаще попадаться хрустящие панцири и колючие членики ночных насекомых. Я давил их в ладонях, уже не обращая внимания на бесчисленные уколы и укусы: яд первого паука оказался слишком слаб для моего организма и, вместо того чтобы убить меня, заставил мою кровь выработать противоядие.

Все остальное я проделал как во сне, словно повинуясь голосу Всевышнего, сохранившему мою ничтожную жизнь для какой-то одному Ему ведомой цели. Последние локти, отделяющие меня от волосяной границы ночного лагеря, я полз по сплошной каше из раздавленных моим телом насекомых. Они шуршали вокруг меня, щелкали челюстями, путались в волосах, впивались в кожу, но когда я завалил песком оба волосяных аркана, ядовитые твари широким светящимся потоком хлынули в лагерь, мгновенно заполонив темное пространство между телегами и шатрами и покрыв редким мерцающим покровом спящих на песке воинов и пленников.

В лагере поднялся страшный переполох. Люди вскакивали, пытаясь стряхнуть с себя насекомых, с криками выбегали из шатров и палаток, метались между телегами, сталкиваясь лбами и сбивая друг друга с ног, те же, кто, обезумев, выбегал из взбесившейся толпы во тьму, не переваливали даже через гребни ближайших барханов.

Вскоре все было кончено; последние умирающие еще корчились и стонали среди опрокинутых телег, поваленных шатров и сорванных палаток, но надежд на то, что кто-нибудь из них выживет после бесчисленных укусов и ядовитых доз, многократно превышающих смертельные, практически не оставалось.

Но каково было мое удивление, когда при свете восходящего солнца я вдруг заметил легкое движение под войлочным покровом сбитого в суматохе шатра. Я не сразу узнал в нем походный дворец владельца каравана, и когда из прорехи показалась голова Суми, отшатнулся от нее в таком ужасе, словно увидел воскресшего покойника. Я даже выпустил из руки нож, которым прорезал полог как раз рядом с ее головой, и это спасло жизнь наложницы, ибо в противном случае мой клинок не разминулся бы с ее горлом. Но он выпал из моей еще не окрепшей руки, и, пока я тянулся к торчащей из песка рукоятке, злость моя отступила перед внезапно пробудившейся жалостью и чувством общей судьбы, соединившей наши жизненные пути.

До ближайшего оазиса оставалось не больше одного дневного перехода: я понял это, увидев между трупами следы песчаной мыши, никогда не забегающей в глубь пустыни. Я не стал говорить об этом Суми, но молча разодрал прореху и помог ей выбраться из-под рухнувшего шатра. Вначале она как будто боялась, что я воспользуюсь ее беззащитностью, чтобы отомстить за измену и за те издевательства, которым она подвергала меня, сидя на передке паланкина, но, когда я молча сунул в ножны клинок, осмелела и даже попыталась со мной заигрывать, в мнимом изнеможении опустившись на песок и с томными вздохами протянув мне обе руки.

В ответ на это жеманство я затянул на ее запястьях волосяную петлю, рывком поднял на ноги и потащил за собой уже не как спутницу, а как пленницу, рабыню.